Гарики из Иерусалима. Книга странствий - [35]

и теряет лепестки.

* * *

За все наши мужицкие злодейства

я женщине воздвиг бы монумент,

мужчина — только вывеска семейства,

а женщина — и балки, и цемент.

* * *

В доме, где любовь уже утратили,

чешется у женщины рука:

выгнать мужика к ебене матери —

жаль оставить дом без мужика.

* * *

Послушно соглашаюсь я с женой,

хотя я совершенно не уверен,

что конь, пускай изрядно пожилой,

уже обязан тихим быть, как мерин.

* * *

Когда у нас рассудок, дух и честь

находятся в согласии и мире,

еще у двоеженца радость есть

от мысли, что не три и не четыре.

* * *

Я с гордостью думал в ночной тишине,

как верность мы свято храним,

как долго и стойко я предан жене

и дивным подружкам двоим.

* * *

Да, я бывал и груб, и зол,

однако помяну,

что я за целый век извел

всего одну жену.

* * *

Любви таинственный процесс

в любых столетиях не гас,

как не погаснет он и без

ушедших нас.

* * *

Подругам ежегодно в день кончины

моя во снах являться будет тень,

и думать будут юные мужчины

о смутности их женщин в этот день.

Слишком я люблю друзей моих, чтобы слишком часто видеть их

Умея от века себя отключить,

на мир я спокойно гляжу,

и могут меня только те огорчить,

кого за своих я держу.

* * *

Течет беспечно, как вода

среди полей и косогоров,

живительная ерунда

вечерних наших разговоров.

* * *

Чтоб жить отменно, так немного,

по сути, нужно мне, что я

прошу простейшего у Бога:

чтоб не менялась жизнь моя.

* * *

Курили, пили и молчали,

чуть усмехались;

но затихали все печали

и выдыхались.

* * *

Бог шел путем простых решений,

и, как мы что ни назови,

все виды наших отношений —

лишь разновидности любви.

* * *

Тяжки для живого организма

трели жизнерадостного свиста,

нету лучшей школы пессимизма,

чем подолгу видеть оптимиста.

* * *

Если нечто врут мои друзья,

трудно утерпеть, но я молчу;

хочется быть честным, но нельзя

делать только то, что я хочу.

* * *

Не могут ничем насладиться вполне

и маются с юмором люди,

и видят ночами все время во сне

они горбуна на верблюде.

* * *

Мы одиноки, как собаки,

но нас уже ничем не купишь,

а бравши силой, понял всякий,

что только хер зазря затупишь.

* * *

По собственному вкусу я сужу,

чего от собеседника нам нужно,

и вздор напропалую горожу

охотнее, чем умствую натужно.

* * *

Нам свойственна колючая опаска

слюнявых сантиментов и похвал,

но слышится нечаянная ласка —

и скашивает душу наповал.

* * *

Ты в азарте бесподобен

ярой одурью своей,

так мой пес весной способен

пылко трахать кобелей.

* * *

У нас легко светлеют лица,

когда возможность нам дана

досадой с другом поделиться,

с души содрав лоскут гавна.

* * *

Люблю шутов за их потешность,

и чем дурнее, тем верней

они смягчают безутешность

от жизни клоунской моей.

* * *

Я вижу объяснение простое

того, что ты настолько лучезарен:

тебя, наверно, мать рожала стоя,

и был немного пол тобой ударен.

* * *

Хоть я свои недуги не лечу,

однако, зная многих докторов,

я изредка к приятелю-врачу

хожу, когда бедняга нездоров.

* * *

То истомясь печалью личной,

то от погибели в вершке

весь век по жизни горемычной

мечусь, как мышь в ночном горшке.

* * *

Стал тесен этот утлый водоем,

везде резвятся стаи лягушат,

и даже в одиночестве моем

какие-то знакомые кишат.

* * *

У тех, кто в усердии рьяном

по жизни летит оголтело,

душа порастает бурьяном

гораздо скорее, чем тело.

* * *

Я курю возле рюмки моей,

а по миру сочится с экранов

соловьиное пение змей

и тигриные рыки баранов.

* * *

Мой восторг от жизни обоснован,

Бог весьма украсил жизнь мою:

я, по счастью, так необразован,

что все время что-то узнаю.

* * *

Давно живу как рак-отшельник

и в том не вижу упущения,

душе стал тягостен ошейник

пустопорожнего общения.

* * *

Когда среди людей мне одиноко,

я думаю, уставясь в пустоту:

а видит ли всевидящее око

бессилие свое и слепоту?

* * *

Быстрей мне сгинуть и пропасть,

чем воспалят мой дух никчемный

наживы пламенная страсть

и накопленья зуд экземный.

* * *

В эпоху той поры волшебной,

когда дышал еще легко,

для всех в моей груди душевной

имелось птичье молоко.

* * *

Сбыл гостя. Жизнь опять моя.

Слегка душа очнулась в теле.

Но чувство странное, что я —

башмак, который не надели.

* * *

Поскольку я большой философ,

то жизнь открыла мне сама,

что глупость — самый лучший способ

употребления ума.

* * *

Когда мне тускло, скучно, душно

и жизнь истерлась, как пословица,

к себе гостей зову радушно,

и много хуже мне становится.

* * *

На нас во всей своей весомости

ползет, неся опустошения,

болезнь душевной насекомости

и насекомого кишения.

* * *

Верю людям, забыв и не думая,

что жестоко похмелье наивности,

что себя в это время угрюмое

я люблю без обычной взаимности.

* * *

Время облегчает бытие,

дух у нас устроен эластично:

чувство одиночества мое

сделалось безоблачно привычно.

* * *

Поневоле сочится слеза

на согретую за ночь кровать:

только-только закроешь глаза,

как уже их пора открывать.

* * *

С утра неуютно живется сове,

прохожие злят и проезжие,

а затхлость такая в ее голове,

что мысли ужасно несвежие.

* * *

Когда бы рано я вставал,

душа не ныла бы, как рана,

что много больше успевал

бы сделать я, вставая рано.

* * *

С утра суется в мысли дребедень

о жизни, озаренной невезением,

с утра мы друг на друга — я и день —

взираем со взаимным омерзением.

* * *

И снова утро. Злой и заспанный,

я кофе нехотя лакаю,

заботы взваливаю за спину