— Да… — прошептал Николай, леденея от внутреннего холода.
Иван Федотыч страдальчески усмехнулся.
— И пришло время, — продолжал он таким же тихим голосом, — ополчился Велиар на старого человека… отуманил молодую жену… сладостью греха плотского соблазнил друга… Слышишь?
— Слышу, Иван Федотыч.
— Случилось, приметил старый человек некоторую печаль в супруге… думал рассеять темные женские мысли сказанием, подбирал мудрые слова из книг, рассказывал, что´ есть страдание и что´ есть смерть… А был вечер, и прекрасен божий мир казался человеку… и сгорало его сердце любовью ко всякой твари… — Иван Федотыч всхлипнул и помолчал, точно собираясь с силами. — И пришел друг… и в друге приметил старый человек некоторую скорбь… и захотел восхитить дух его от земного, возжечь огнем любви ко всему живущему: раскрыл свою душу старый человек… выложил все заветное на поучение жене и другу… И отвел Велиар слова любви от друга и от жены, влил в них постыдный яд желания… соловьиною песней отнял у них разум…
— Отнял разум… — повторил Николай как во сне.
— Помнишь ли, душенька?
— Помню, Иван Федотыч… Говорите…
— Тем временем послушался старый человек влечения любви, спохватился, что есть у него враг, поспешил испросить прощения у врага и оставил дом свой… оставил жену и друга, как сестру с братом.
Несколько секунд длилось молчание. Николай слышал, как билось его сердце, и этот тревожный звук странно сливался и совпадал с его беспокойными и фантастическими ощущениями. Смеркалось. В углах вырастали таинственные тени.
— Узнал старый человек свою беду, узнал скоро… — продолжал Иван Федотыч. — Изведал, что есть дружба и… что есть горького во лжи вкусил… И заскорбел, смутился духом… Велиар нашептывал дурные мысли… учил взять нож и заколоть жену… насытиться отмщением. Отринул старый человек наветы Велиара!.. И обратился сатана в старинного друга, который помер, и повел человека в поле, водил в буре и молнии всю ночь.
— Иван Федотыч…
— Не веришь, душенька? Знаю, что не веришь… И привел к омуту… Понимаю горечь жизни, — говорил сатана, — в дружбе — ненависть, в любви — коварство, и правда в неправде, и нет истины под солнцем, и все до единого исполнены обмана и скверны… Истреби себя… утопись!.. В этом только и есть благо… Все забудешь, все погибнет с шумом… и прекратятся муки проклятой жизни… И жене будет лучше, и юный друг возрадуется твоей смерти… Совершенное во грех увенчается законом, и не станешь помехой на их пути…
— Ах, какой ужас, если бы случилось это! — вырвалось у Николая.
— Человеческий голос спас… крикнули из-за реки, очнулся старый человек, опомнился… И пошел… и принес покаяние… За струпом греха обрел чистую душу в жене, сердце, очищенное страданием, просветленный разум… Но не уставал Велиар тревожить человека, подсказывал ревновать, напускал тоску… И случилось тем временем бедствие в народе, зачала ходить лютая смерть… расплодилось сирых и страждущих, что песку морского… Напал на разум старый человек, роздал имение, покинул привольную жизнь, подвигся жалостью к людям даже до мучительной скорби… И отошел от него Велиар!..
Иван Федотыч опять всхлипнул и вдруг возвысил радостно зазвеневший голос:
— Притупился соблазн на старого человека. Отпала похоть… И возлюбил он жену, как брат сестру… ребеночка она родила — принял, как сына… и всему радуется в своей жизни, потому что воссияла его новая жизнь, как свеча перед богом! — И вслед за тем добавил, не возвышенным тоном «истории», а простым, обыкновенным тоном: — Вот, душенька, Николай Мартиныч, каким бытом некоторый человек препобедил Велиара!.. — и застенчиво улыбнулся.
И эта застенчивая улыбка переполнила все существо Николая давно не испытанным чувством умиления. Странное ощущение сна сменилось в нем каким-то распаленным, восторженным состоянием, — тем состоянием, в котором искренне говорятся высокопарные слова, совершаются театральные поступки — поступки и слова, делающие впечатление искусственности на тех, кто остается холоден и благоразумен. Быстрым движением Николай опустился наземь, обхватил ноги Ивана Федотыча и поцеловал край его грязного, затасканного пальто.
— Прости меня, святой человек, — выговорил он запекшимися губами, — безмерно я виноват пред тобою!..
— Что ты? Что ты, душенька?.. — залепетал Иван Федотыч, растерянно простирая руки. — Разве я к тому… разве я к тому веду?.. Бог через тебя жизнь мне истинную указал… обратил на путь разума…
Когда совсем стемнело и зажгли свечи, пришел Мартин Лукьяныч. Николай с Иваном Федотычем сидели за столом и с оживлением разговаривали, лица у обоих были веселые. Мартин Лукьяныч, по обыкновению, находился под хмельком, но сразу узнал столяра, который при его появлении почтительно поднялся с места.
— А, старичок божий! — крикнул Мартин Лукьяныч, останавливаясь среди комнаты. — Откуда?.. Эка волосом-то оброс… Видно, и ты забыл господские порядки?.. Похож, похож на бывшего княжеского слугу… нечего сказать — похож!
— Садитесь, Иван Федотыч, — с особенною ласковостью проговорил Николай.
— Да, брат… что уж садись! — вздыхая, сказал Мартин Лукьяныч. — Нонче все сравнялись, все господами поделались… — и с строгим и озабоченным видом обратился к сыну: — Как выручка?
