После, когда улеглись спать и свечи были потушены, Николай не утаил и остального из своей жизни, рассказал о Верусе, о Варваре Ильинишне, — о своем «огромном несчастье». Ему было горько и больно вспоминать это, сердце его опять тоскливо заныло. Но все-таки он не посмел заключить свою исповедь давешними словами, не выговорил того, что назойливо просилось на язык: «Не стоит жить!»
Старик молчал по-прежнему. В темноте не видно было, слушает ли он; одно время Николай подумал, не загнул ли Иван Федотыч, и в свою очередь замолчал, отчасти сожалея, что рассказывал в пространство… Вдруг Иван Федотыч вздохнул и сказал растроганным голосом:
— Ах, душенька, сколь много перемены, сколь суетливо колесо жизни!.. Мятется, пестрит, переливает из цвета в цвет… А как посмотришь в глубь веков — все одно и то же, все одно!.. Что же, дружок, не из новой чаши вкусил… Питье давнишнее, чаша вселенская: все отведывали… Премудрый царь Соломон и тот не уклонился!.. А ты вот о чем подумай, душенька: надо жить. Ой, не велика заповедь, да смысл-то в ней пространный!.. Надо обдумать, надо по совести в хомут впрягаться… подымать свою борозду вплоть до новины!.. Ты вот и обдумал, что повелела твоя совесть, и наметил дорогу, — сколь пряма, не мне, простецу, судить, — так и бреди во славу бога!.. Прелесть женскую забудь, Николушка!.. Игру крови звериной укроти… Что толку?.. И поверь мне, старику: потерянное найдешь, погашенное возгорится!.. Так-тося, дружок. Ну, спи, Христос с тобою… Охо, хо, хо, когда-то заснем на покой вечный!
Утром проснулись рано. Еще не взошло солнце, как успели напиться чаю. Один только Мартин Лукьяныч мирно похрапывал за перегородкой. После чая Иван Федотыч стал прощаться.
— Где же ваша подвода, Иван Федотыч? — спросил Николай.
— Подвода! — с шутливою высокомерностью воскликнул старик. — Парой, душенька, покачу, в дышле!.. В старину, бывалоче, на запятках езжал, а теперь не тут-то было: сам себе вельможа!
— Нет, в самом деле?
— В самом деле, дружок, пешком побреду. Вчерась с боровским мужичком дополз, думал и в обратный сыскать попутчика, как с базара станут разъезжаться. АН господь-то все к лучшему устроил!
— Знаете что, Иван Федотыч… Сам я вас на своих лошадях довезу! — сказал Николай, и как только сказал, внезапная мысль пришла ему в голову и заставила сгореть со стыда: «Ведь там Татьяна!..»
Подумал ли об этом и Иван Федотыч — неизвестно, но он с радостью принял предложение.
В янтарном свете вступали снега, морозило, дым кольцами взвивался к небу, когда тронулись в путь. Долго молчали. Иван Федотыч кутался в свое пальтишко, Николай тревожно смотрел вдаль… Ему не давала покоя мысль о Татьяне, тень какой-то неискренности в отношении к Ивану Федотычу.
— Знаете что, Иван Федотыч?.. — проговорил он нерешительно. — Я въеду в село и ссажу вас… а?
— Что так, душенька?.. А погреться?
— Нет, я вам вот что должен сказать… Я давеча предложил вам лошадей, а потом спохватился… Мне не резон видеть Татьяну Емельяновну… Да и к чему?
Иван Федотыч весело рассмеялся.
— Не оглядывайся назад, гляди вперед, — сказал он. — Я так рад, душенька, что Танюшу увидишь… и не одну Танюшу (Николай густо покраснел). А тому, что ты в сомнение впал да слово искреннее вымолвил, — во сто крат радуюсь. Погоняй, погоняй!.. Эка, морозец-то какой знатный!
В белой избе, один угол которой занят был верстаком и столярною работой, а другой отделялся тесовою перегородкой, жужжали, как пчелы, деревенские ребятишки. За чистым сосновым столом сидела Татьяна с шитьем в руках. Девка лет восемнадцати внимательно следила за движением ее пальцев. «Аз, буки, веди… Глаголь-он — го, добро-есть — де… Ангел, ангельский, архангельский… Царю небесный, утешителю душе истины… Аз есмь бог твой, да не будет тебе бози иние разве меня…» — выводили ребятишки на разные голоса.
— Тетка Татьяна, — сказала девка, — ты мне вот рубчики-то, рубчики-то укажи, как подметывать.
Татьяна улыбнулась.
— Голубушка ты моя, глазом не научишься… Ты возьми вон лоскуток-то и шей… Смотри на Настюшку: от земли не видать, а не то что рубчики — всякий шов знает. Настя! Покажи-ка, милая, свою работу… вот, девушка, гляди. Эта подрастет — не будет чужими руками обшиваться!.. Срам ведь, желанная ты моя, сколько вы мне денег за кофты одни переплатили! Митюк, ты опять букварь щиплешь?.. Ой, батька за виски отдерет… Ваня! Ваня! Уймись, брось кыску, не мучай… ей ведь больно, касатик!
Последние слова относились к мальчугану лет трех, который, примостившись к окошку, дергал за хвост огромного пестрого кота. Он, впрочем, и сам бросил свою забаву: что-то за окном привлекло его внимание.
— Батя приехал!.. — вскрикнул он спустя минуту и затопал босыми ножками. — Мама, гляди, гляди… на двух лошадках… в санях!..
Татьяна взглянула в окно. Вдруг лицо ее вспыхнуло и тотчас же покрылось восковой бледностью. Она выпрямилась, оперлась рукою на стол и широкими блестящими глазами стала смотреть, кто войдет в дверь. Первым вошел Иван Федотыч.
— Ну, Танюша, угадай, какого гостя привез! — воскликнул он с сияющей улыбкой.
— Зачем, Иван Федотыч?.. — тихо сказала Татьяна.
