Гарь - [73]

— Прощай нас, Христов младомученик, — вздохнул и земно поклонился казак Аким. — На страстном пути кончину приял с венком вечным.

— А тож как и есть, — сказал своё слово и Диней, старшой конвоя. — Молись о нас Господу со всеми святыми Его… Однако ба и пора в путь поспешать. Не задурила б погодушка. В зиму едем.

И погнали обоз, навёрстывая время, погнали ходко, будто спешили поскорее затерять в пути навестившее их лютое горе, заблудить его в перехлёстьях предзимних дорог.

Пригорбила Аввакума смертка Корнелия, не ел, не пил, исхудал, всё чаще присаживался на край телеги. И не отпускала думушка, копошилась в груди змеёй подколодной, язвила — уж не упрямой ли гордыней своей сгубил дитё родное, да и остальных, попустит Бог, сгубит в чужедальней сторонушке, токмо по слухам ведомой. Надумал было писать государю и патриарху пощадить Марковну с детишками, вернуть с дороги, ехать далее одному маяться. Спросил совета у жёнушки, но та глянула на него так укоризненно, так сожалеючи, что он схватил её руку, поцеловал благодарно, обнял их всех сразу — Ивашку с Прокопкой и Настасью с Агриппкой и Держал в объятиях, чувствуя радостный стукоток их доверчивых сердчишек.

— Не винися, родимый, я за тебя сильного шла, — только и шепнула Марковна.

В девятый, поминальный, день по Корнелюшке в возок влетела, весело посвистывая, птичка-невеличка, и пригрезилось в ней Марковне личико Корнелюшкино, а птаха Божия так-то радостно крылышками порхает, словно печаль чёрную от неё отвевает, а в лапках держит веточку сон-травы сладостную. И уж какой вести хотело изнывшее сердце матушкино, той и утешила гостюшка лёгкая — сладок сон её дитятки в чертогах Отца Света Вечного.

Проехали Вологду, Тотьму, Устюг Великий и Соль Камскую, и всюду к обозу прибавлялось по два-три стрельца или казака. Миновали Туринский острог, Тюмень и катили к Тобольску уже на двадцати телегах с войском в пять десятков служивых. Дивился Аввакум такой о себе заботушке царской, спросил старшого Динея, трусившего на коне рядом с телегой протопопа.

— Будто к вору важному охрану нарядили, пошто так, Дине-юшко?

Диней свесился с седла, успокоил:

— Не по твою честь охрана, — ткнул перед собой нагайкой. — Войско сибирское полнят, в Енисейск имя приказано. Вот расстанусь с тобой, батюшка, и тож туда, под начал воеводы Пашкова, чтоб ещё дале умахнуть, аж на Амур, в землицу Даурскую, або ещё куда шибче на вольное поветрие.

— Да где же пути тому конец?

— А на кой он нужон, конец-то! — Диней разухабисто двинул на затылок папаху, глядел вперёд, улыбался. — Без него веселыне!..

Дальняя дорога страшит неведаньем, но едва устелится за спиной русского человека начальный прогон с перезапряжкой лошадей на первом яме, — дальше он мчит по ней безоглядно, чтобы в конце её осадить бег, отчего-то завздыхать тоскливо, молча ударить душой перед Господом и опять заторопиться в никак неугадываемое.

После Тюмени пал на землю крепкий зазимок, заколодил землю. Обожжённые им травы побелели, выстлались по полям, дороги просёлочные усыпали павшие с дерев оранжевые листья: скукоженные в горсточки и припорошенные инеем, они хрупали под ногами яичной скорлупой. В поблекшей сини небесной давно отколыхались длинными вожжами последние косяки горлатых гусей, откочевали к теплу вкрадчиво-печальные клики журавушек, а гонцы первых метелей, вихри, погнали по дорогам пыльные воронки ведьмячих свадеб, навораживая долгие бураны.

И они налетели со снегом и ветром, переметали пути метельными космами, гнали с посвистом позёмку, она, шипя по-змеиному, кольцами путала ноги, порошила глаза, сталкивала обочь дороги.

Так и вкатился Аввакум в стольный град сибирский с бурей, как когда-то с грозой в Москву, не ведая, что ждёт его здесь, в Тобольске.

Строго исполнил Диней указ великих государей, свернул с возком и двумя телегами в крытый двор архиепископа Симеона, рядом с кафедральным Софийским собором, чтобы сдать ссыльных с рук на руки.

Встретил Аввакума сам архиепископ Сибирский и Тобольский Симеон, сошёл с крыльца в шубе и шапке, с посохом владычным. Знали друг друга хорошо и давно, ещё по беседам в кружке бого-любцев в покоях духовника царского Стефана. Горделив был архиепископ: по избрании Никона в патриархи не лебезил перед ним, не гнул упрямую выю, дерзко в глаза сказал, что не одобряет правку священных книг отеческих по греческим служебникам, и уехал в свою Сибирскую епархию, что была в несколько раз поширше Московского княжества.

Сошлись в центре двора, обнялись, расцеловались. И уж потом владыка взял из рук Динея грамоту-указ, тут же сломил печать, прочёл и кивком головы отпустил казака. Глядел на Аввакума с интересом, со всегдашней в глазах улыбчивостью. И Аввакум смотрел на него, гадая: знает-не знает Симеон о последней выдури патриарха. По глазам — вроде не знает, спросил, кивнув на указ в руке владычной:

— Каво деять велишь мне?

Архиепископ сложил бумагу, улыбнулся:

— Велю по-прежнему быть протопопом в нашей церкви Вознесения Господня. А вот и голубки наши…

Из возка выбралась Марковна с детишками в шубейках, укутанных до глаз шалями. Симеон пошёл к ним, издали осеняя раздольным крестом. Протопопица низко, коснувшись земли рукой, поклонилась ему, поймала благословляющую руку и приложилась к ней задрожавшими, ознобными губами.