Гарь - [71]

И подал кошелёк шёлковый, но Аввакум сидел, свалив меж колен руки, сгорбившись, бесчувственный. Тогда боярин взял руку Аввакума, положил на ладонь протопопу кошелёк, обжал пальцы в горсть, чтоб не выронил.

— Вставай, братец, — кивнул на дверь. — Тамо тебя ждут, а меня прощай, да ещё царь благословения твоего просит. Молись о нём.

Поднялся Аввакум, кошельком шёлковым утёр мокрые глаза и пошёл в дверь. На пороге обернулся, выговорил сквозь спазмы в горле:

— Пленник не моленник. Ужо доскребусь до тех мест, тамо и помолюсь за него. Бог с тобой, Радион Матвеевич.

И размашисто трижды осенил боярина и дьяка.

На крыльце поджидали Аввакума двое казаков, наряженные сопровождать ссыльного протопопа, а во дворе стояли две телеги и простенький возок, крытый мешковиной. На телегах горбилось по большому сундуку с грудой увязанных верёвками берестяных коро-бьев и плетёнок. У возка, облепленная детьми, томилась Настасья Марковна с младенцем Корнелием на руках, а детки Иван и Прокопка с доченькой Агриппкой, растерянно пуча глазёнки, жались к её ногам, вцепясь в подол ручонками. Тут же, понурясь, переминались с ноги на ногу младшие братья Аввакума, а с ними Стефан, едино уцелевший из кружка ревнителей древлего благочестия.

Завидели детишки батьку, прыснули навстречу, облепили, затыкались головёнками в колени мальками рыбьими. Сграбастал всех их Аввакум, притиснул к груди и, как большая гроздь, зашагал радостный к Марковне. Степенно — людие смотрят — поклонилась ему до земли жёнушка, подала младенца. Ссыпались с рук его ребятишки, а он подставил широкие ладони, и Марковна бережно уложила в них, как в зыбку, новорожденного Корнелюшку. Глядел Аввакум в его глазоньки ясные, будто лоскутком неба синего тронутые, и плакал от счастья и горечи.

Настасья Марковна — а пусть их смотрят! — промокнула платочком слёзы на щеках родимого, прижалась к груди, успокоила голосом напевным:

— Ниче-о, Петрович, и в Сибири той земля Божья, и тамо люди живут, а мы чё? Оттерпимся.

Закивал Аввакум, взглядом поблагодарил её, поцеловал в голову и тоже утешил, вспомня слова Сусанихи:

— Ничо, Настасьюшка, горести, они от Бога, а неправды от дьявола.

За воротами толклась толпа, надавливала на охранных стрельцов молча, без крика и ругани. Однако стражи расступались и пропускали во двор редкие кареты знатных бояр. Из одной вышли князья Одоевский и Хованский, князь Иван Большой, но к Аввакуму не подошли, видно было — опасаются глядачей и подслухов патриарших. Мялись у кареты, кивали головами протопопу, прощались. И другие знакомцы прощались, стоя у крыльца приказа Сибирского. Один Стефан, духовник государя, обнял и благословил Аввакума без опаски. Да и нечего было страшиться духовнику: худ был и бледен последней бледностью смертной, жизнь догорала в нём останним фитильком лампадным. И когда обнялись, показалось Аввакуму — Лазаря из могилы изведённого прижал к груди, а не Стефана.

— Поведаю тебе, брат мой во Христе, тайное, — дыша с посвистом, осипшим и тихим, как никогда, голосом вышептал духовник, заглядывая ему в глаза своими поблекшими: — В миг, когда вознамерился Никон стричь тебя в соборе Успения Матери Божьей, то тамо Вавиле, Христа ради юродивому, дано бысть узреть у врат царских стоящего преподобного Сергия Радонежского с двумя отроками-ангелами. Сказывал мне Вавилушко, сияние вкруг них было зело велие, очам несносно. Когда ж взял патриарх ножницы, то святый Сергий руки свои сложил крестом косым Андреевским, и от креста рук его сноп света горнего пал на царя. И сошед с места своего, государь в слезах, яко пьяный качаючись, воспретил волей преподобного твоё расстри-жение. Никто же другой не узрел того явления, токмо Вавилушко, скорбный, сподобился. А как Никон состригнул огнь со свечи ослоп-ной, так и затуманился Сергий, отступил в алтарь, тамо и сияние иссякло… То доброе, брат, знамение. О тебе печётся в Царствии Небесном преподобный, сидя одесную у Царя-Света. Прощай, брат.

Тенью бестелесной отошёл от Аввакума Стефан и, пройдя меж расступившихся стрельцов, пропал, как расточился в народе. И ещё одна карета, проблескивая гранями хрустальных стёкол, въехала в ворота и остановилась вблизи семейства Аввакумова, запряжённая четвёркой, с казачками на запятках и кучером в дорогом красном кафтане. Вся в серебряных бляшках сбруя на вороных лоснящихся конях сияла, подобно звёздам на чёрном небе. Закормленные рысаки не стояли на месте, вскидывали сухие гордые морды, вытанцовывали тонкими ногами, сыто ржали.

Из кареты ступил на землю Фёдор Ртищев, под локоток любезно высадил сестру свою, царицыну боярыню Анну в кичке жемчужной с насурьмлёнными разлётными бровями, с румянцем на подбелённом лице, в жёлтом с серебром опашене, сапожках со шнуровкой золотной.

Низко-низко поклонились они Аввакуму, он тоже коснулся земли рукой. И как недолюбливал протопоп «возлюбленный сосуд Никонской», смутился сердцем от сочувствия её и заботы. А держала в руках боярыня ладненький коробец лаковый и голубенью глаз близоруких, подтопленных слезою, уласкивала детишек, скорбно поджав красивые губы.

— Прими, батюшко, и ты, матушка, гостинец чадушкам, — попросила, поднося коробец Настасье Марковне. — В нём потешки сладкие, уж не обессудь.