Гарь - [72]

Прикусила Марковна запрыгавшие губы, с поклоном приняла подарок. Анна тож платочком душистым прикрыла глаза и отошла, скрылась в карете. Опечаленный Фёдор, крепясь не выказать слезы, бодрил себя нескладной улыбкой, выговаривал спешно:

— На телеге в сундуке шубы для вас тёплые, да от царевны Ирины Михайловны облачение церковное, да книги. Много чего приложила. Бог вам в дорогу, — приобнял за плечи Аввакума. — Царской милостью свидимся, молись о нас.

Простился, и покатила карета, расступились стрельцы, пропуская её за ворота, и снова сомкнули строй, а за их спинами во дворе оказался новый протопоп Иван Данилов. Стоял он, гордо выставив напоказ протопопий посох, щурился, наблюдая, как рассаживается по телегам семейство опального протопопа. Подумал было Аввакум, проезжая мимо, глянуть в его мышкующие глаза, но телеги тронулись к противоположным воротам. И не стерпел Аввакум, прокричал, удаляясь:

— Выслужил-таки палку ту, а, Ивашка?! — и рассмеялся горько. — Ужо беспятые тебя ею в преисподнюю и погонют!

Покатил из Первопрестольной в незнаемую, даже во снах не явленную Сибирь печальный обоз, уваливаясь с боку на бок на вымоинах, и вострепетала душа Аввакума, и восчувствовала, как вместе с ней и телегой колеблется земли Устав.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

По книгам Ямского приказа путь до Тобольска исчислялся в три тысячи вёрст, и сопровождающим казакам было строго предписано «поспешать без замешки». Потому-то и гнали возницы скорбный обоз по осенним дорогам с утра раннего до позднего вечера. В Переяславле-Залесском к двум казакам добавили трёх стрельцов, в Ярославле ещё столько же, да две подводы с военной поклажей, с овсом для коней. В ясные дни от одного станка до другого проскакивали скоро, но в ненастье осеннее под нудным дождичком тяжко приходилось лошадям и людям: грязь чавкала под копытами, наворачивалась пластами на колёса — спиц не разглядеть, телеги кряхтели в колдобинах и лывах, вязли по ступицы, кони надсадно хрипели, уросили, не в силах тащить непотяжное. Тогда девять мужиков подсобляли им, с руганью плечуя возы из рытвин.

Аввакум не посиживал праздно на телеге. Он и по доброй дороге редко садился в неё, жалел коней, а тут уж старался во всю свою силушку. Одобрительно гудели конвоиры, когда он впрягался в оглобли и выдёргивал телегу из грязи, даже конь благодарно косил на него влажным от устали глазом.

В один такой день в конце сентября, перед праздником Воздвижения Честного Животворящего Креста Господня, между Ярославлем и Вологдой преставился на руках протопопицы младенчушко Корнелий. Покинул слякотный мир молча с материнским соском во рту, вцепясь ручонкой в тугую грудь Настасьи Марковны. В последние два дня жаром исходил как угль в стынущем кострище — осквозило предзимним ветродуем в щелястом возке.

Остановился обоз, Марковна сошла в лужу, прижимая к груди сыночка, завёрнутого в одеяльце заячье, из-под тёмных надглазниц виноватясь посмотрела на Аввакума и, не сказав ни слова, пошла скользя и пошатываясь вперёд по дороге, будто торопилась уманить от возка навестившую их смертыньку, а то ну да усядется, незрячая, пред напуганными детками, поджидая новой жатвы-укоса, чтоб смахнуть косою-разлучницей колоски душ безгрешных.

— Ох, уж не надо тебя! Ох, уж не смей! — вышёптывала омертвелыми губами протопопица, надеясь убедить ли, упросить безглазую, что пришла она только за Корнелюшкой, так пущай за ним одним по лывам и тащится, небось, скоро пристанет по грязище-то и отвяжется от них.

Так и шла со скорбным у груди свёрточком до ближней деревушки о пяти избец с прихромнувшей над погостом часовенкой. В полдень остановились возле неё, притихшие, нахмуренные, напросились на недолгий постой к старику бобылю. В красном углу на лавку под иконами уложили Корнелюшку. Почерневший от горя Аввакум долго чёл молитвы, стоя с детишками и Марковной на коленях перед лавкой, сопели, тёрли глаза стрельцы, осенялись по-старому, а казаки Диней с Акимом приглядели у хозяина годное брёвнышко, пилой оттёрли от него небольшенькую чурочку, раскололи полмя и топором да долотом к ночи выдолбили в половинках углубленьица по росточку усопшего. В ладненькую домовинку-колодинку, обвив пеленой, уместили, кропя немыми слезьми безгрешного предстателя пред Отцом Вечным.

Всю ночь и утро молились пред младенцем, а с восходом ясным Аввакум на вытянутых руках, как дарохранительницу, перенёс гробец в часовенку, отпел с молитвой-просьбой: «Упокой, Господи, рабёнка, чадо младое, в кущах райского сада Твого». В тишине вынесли гробик к вырытой могилке, поставили возле. Никто не причитал, не выл, ребятишек Марковна подгребла к себе, будто ограждала несмышлёнышей крестом рук своих от бед грядущих, чаемых и нечаемых.

На руках опустили домовинку в могилку, присыпали землицей с песочком, поставили в ноженьки крест восьмиугольный. Пал на колени Аввакум, пропел, сглатывая слёзы, «Со святыми упокой», впечатал лоб в холмик влажный с думкой горестной, что сподобился в праздник Животворящего Креста Господня воздвигнуть и свой над душой безгрешной, чая воскресения сынушкина в День Судный. И не сдержался, зарыдал и, полагаясь на милость Всевышнего, причислил Корнелюшку в святцах души своей ко святым ангелам Господним.