Гамсун. Мистерия жизни - [87]

Не думай, что спорт сделает тебя здоровым. Это все предрассудки. Посмотри на англичан: они не живут дольше других, совсем наоборот».

Когда старший сын Туре пошел в школу, Гамсун с горечью заметил: «Теперь начинается рабство». Он дома занимался с мальчиком, боясь, что тот окажется одним из худших учеников в классе. Но образования отцу часто не хватало — например, в области математики, и ему с неудовольствием приходилось признавать свое поражение.

«Думаю, — вспоминал Туре Гамсун, — мои школьные друзья считали отца чудаком. Они всегда смотрели на него с удивлением, потому что не привыкли, чтобы взрослые так разговаривали с детьми. Случалось, встретив меня после школы с товарищами, отец останавливался поговорить с нами. Он шутил и гладил по голове самых маленьких. И дети удивлялись. Им было непривычно, что чужой взрослый человек останавливается и шутит с ними, гладит их по голове или дружески шлепает на прощанье. Однажды отец спросил: „Куда путь держите, троллята?“ Но оказалось, дети не знают, что такое тролль.

…Я объяснил им, что тролль — это существо, о котором говорится в сказках, которые отец с матерью читают нам вслух, но они с недоверием уставились на меня. Им никто никогда не говорил, что существуют сборники сказок, а читают вслух, по их мнению, только в воскресной школе.

…Что касалось одежды, тут у отца были твердые принципы, и они порой доводили меня до отчаяния. Например, он отправил меня в школу в „люггерах“ — мягких сапожках типа эскимосских камиков, — и я с трудом выносил сострадательные взгляды детей… как и все дети, мы очень боялись оказаться не похожими на других. Но отец помнил по собственному детству, что одежду носили, какой бы странной и заплатанной она ни была, и не желал считаться с моей уязвимостью… Никогда не забуду, как я завидовал мальчику из самой бедной усадьбы, потому что он ходил в деревянных сабо и обмотках! В Эйде это считалось последним писком моды. Отец сопротивлялся, он объяснял мне, что именно по этой причине мне не следует их носить. Но я не мог взять в толк его объяснений, и в конце концов он уступил — капитулировал перед прогрессом, и я получил обмотки.

Отец не был слабым, но, когда дело касалось детей, он капитулировал часто и охотно».[153]

Гамсун действительно баловал своих детей — если не в одежде, то в игрушках. Так, дочерям он купил кукольный дом с детской мебелью, а сыновьям — почти настоящую железную дорогу, которую трудно назвать игрушечной: она была очень большой и подключалась к электричеству. А когда дети немного подросли, он сделал им воистину королевский по тем временам подарок — проигрыватель для пластинок.

Но Гамсун никогда не забывал и об экономии. Так, он терпеть не мог, когда на иностранный манер дети отрезали толстые куски сыра. Все дело в том, что норвежцы очень гордятся специальным норвежским ножом для сыра,[154] который отрезает тоненькие кусочки. И Гамсун не уставал повторять за столом: «Отрезайте от сыра красивые кусочки, дети, только англичане и коммивояжеры отрезают от сыра ломти».

Сам он довольствовался малым, помня о своем суровом детстве и очень бедной молодости, и даже старался не покупать себе новой одежды. А если появлялась возможность потратить деньги, то всегда старался порадовать жену и детей.

* * *

Постепенно Гамсун отходил от общественной жизни, что очень задевало норвежцев, которые видели в нем своего национального героя.

С 1920-х годов писателя обвиняли в человеконенавистничестве.

Началом кампании стала история с судом против брата и племянника за свое имя, о которой мы рассказали выше.

Не меньшее раздражение вызывало и затворничество в Нёрхольме.

Поскольку туристов и просто желающих прийти в гости к нобелевскому лауреату и кумиру Норвегии было очень много, то усадьбу огородили забором, а затем и высокой чугунной оградой, эскиз которой Гамсун сделал сам. В заборе были четыре калитки и ворота. Их постоянно держали на запоре, однако покой семьи очень часто нарушался назойливыми посетителями.

«Большие ворота, ведущие от дороги прямо в сад, всегда были заперты, — писала Мария Гамсун. — Их смастерил старый кузнец из Арендала: он выковал на наковальне и заострил каждый прут решетки и украсил ворота по рисунку Кнута, снабдив его большими ключами. Один ключ хозяин носил с собой в кармане, другой висел на гвозде в прихожей, общий для всех женщин в доме. Прислуга и знакомые, кроме того, могли попасть в усадьбу через дальние ворота позади дома, которые стояли открытыми.

Чужие люди — часто из-за границы, из дальних стран, — считавшие, что у них есть дело в Нёрхольме, попадали в усадьбу не дальше ворот.

Эти запертые ворота, что могли они означать, как не желание избегать людей, как презрение к людям?

Тот, кто был знаком с ним, лучше понимал его. Нельзя же в самом деле повесить на воротах плакат с надписью: „Извините, но здесь живет человек, который всех прощает, потому что он всех понимает, но у него больше не осталось сил взять вас за руку!“».[155]

Но простых граждан не занимали интересы писателя, предметом любопытства являлась его личная жизнь, а потому недовольных установленным забором было много.