Гамлеты в портянках - [11]

— А мне не жаль, — честно ответил Павлушкин и стал объяснять Герцу очевидное для обоих: «Семёнов сам тупит, два месяца звания выучить не может. Между прочим, из-за этого дневальным не он заступает, а ты. Ты же знаешь чё-кого, кому на тумбе «смирно» кричать, кого на хер посылать, а Семёнов прапора от унитаза отличить не может. Кузельцов его не грохнет, поучит жизни децл[12] и всё. Если чё, Кузельцов сейчас вообще отрубится, и спи спокойно, Семёнов».

— Всё-таки нельзя так, — из самолюбивого упрямства не сдавался Герц, прекрасно понимая, что товарищ прав. — Нельзя, — слышишь? Нельзя, чтоб…

— Осади![13] — резко зависнув над проходом между кроватями, зло перебил Павлушкин. — Ты кого из себя строишь? Запихай своё геройство в одно место. Сержик[14] отрубится сейчас, а этот в герои лезет. Давай, давай — подставь всех!

Кузельцов услышал разговоры в отделении. Он прервал экзекуцию над Семёновым и швырнул тапок наугад. Традиционно не повезло курсанту Попову, который внешностью и походкой изрядно смахивал на киношного Робокопа. Парень вообще был странным. Им целиком и полностью владели две, казалось бы, несовместимые страсти: компьютеры и свиньи. Между тем всё объяснялось просто. Когда Попову было восемь лет, его родители развелись. «Уматывай в деревню к своей мамаше»! — крикнул отец напоследок. Мать тихо молвила в ответ: «Чё ж делать — поеду. Оставайся в городе, твоя ж квартира, а Ванюшку я с собой забираю. Он тебя часто навещать будет, сыну без отца нельзя». Обожая мать, мальчик с первого дня в селе стал заботиться о ней через ухаживание за единственным источником их семейного дохода — свиньями. Презирая отца, Ванюша начал игнорировать его через круглосуточное сидение перед монитором с первого же гостевого выезда в город. Прошло десять лет, и любовь к матери стала неотделимой от свиней, ненависть к отцу — от компьютера. Ну да мы отвлеклись. Тапок с лёту наступил Попову на щеку, раздавил на ней парочку прыщей, — свидетелей затянувшегося переходного возраста, — и виновато юркнул за козырёк чей-то кровати. Правая половина лица курсанта загорелась, но он и бровью не повёл. Попов претворился убитым наповал, по опыту зная, что сержант не любит раненых и всегда добивает их вторым тапком.

— Кто базарил? — задал вопрос Кузельцов.

…Тишина…

— Я спрашиваю, кто базарил?

…Было слышно, как в углу казармы паук плетёт паутинку…

— Последний раз спрашиваю.

…Перхоть, посыпавшаяся на подушку с головы замкомвзвода Котлярова, произвела грохот, подобный камнепаду…

— Я ща всё отделение подниму и начну выбивать показания.

…Какая-то молекула шарахнулась с плинтуса на пол и наделала много шуму…

— С этого дня не жрёте, не спите, не курите.

…Курсанты первого отделения АРТ взвода впервые в жизни явственно услышали голоса совести Павлушкина и Герца. Голоса были натурально бабскими…

— Ну всё, обезьяны! В отличие от других я никогда не тянул с вас деньги. Забыли. Через три дня каждый приносит мне по косарю.[15] Можете рожать кассу[16] скопом, можете по отдельности. Мне всё равно. Не успеете в срок — включаю счётчик.

Голоса совести Герца и Павлушкина начали ломаться и грубеть…

— Это я говорил, — поднявшись с кровати, произнёс Герц.

— Это самое, — замялся Павлушкин. — В общем, мы вдвоём, товарищ сержант.

Кузельцов удовлетворённо зевнул. Через три секунды рядовые стояли перед сержантом. Несмотря на то, что все трое были одеты в одинаковое армейское нательное бельё — «белуху» — не составляло никакого труда определить, кто здесь «дух», а кто — «черпак». Кальсоны и рубашка Кузельцова были того кипенно-белого цвета, который можно смело помещать под стеклянный колпак как эталон. Всякая солдатская вошь обходила стороной нательное бельё командира первого отделения АРТ взвода, чтобы не ослепнуть от белизны и не задохнуться от чистоты. На «белухе», плотно облегавшей фигуру сержанта, не было ни одной незапланированной складки. Если же таковая появлялась, то она сразу самоуничтожалась, чтобы не портить собой окружающий мир, в котором в мизерном количестве имели право водиться только запланированные складки.

«Белухи» Герца и Павлушкина можно было смело переименовать в «грязнухи». После очередной бани, в которой курсантам по заведённым правилам выдали чистые комплекты нательного белья, Герцу досталась краснуха, а Павлушкину — желтуха. Читатель, не волнуйся. Речь не о болезнях. Просто на рубашке Герца, длиной рукавов походившей на свою смирительную сестру, розовели восемь пятен различной величины. Это была обесцвеченная банно-прачечным комбинатом кровь третьей группы отрицательного резус-фактора, принадлежавшая пехотинцу Хрулёву, который отказался стирать носки «деду». Кальсоны Павлушкина, — напоминавшие то ли полуштаны, то ли недошорты, — носили на себе бледно-жёлтые следы в области паха. Это была плохо отстиранная моча автомобилиста Бирюкова, который невыносимо хотел в туалет, но пост не оставил.

— Вняйсь, смирно, — сонным голосом произнёс Кузельцов.

Герц и Павлушкин по команде сержанта предстали перед нами сначала в профиль, потом — в фас. Самое время более подробно описать их внешность и внутренность.