Гамлет - [46]

«Сударыня, я лягу к вам в ноги?»

«Lady, shall I lie in your lap?» (III, 2)

С этого места Гамлет мстит Офелии, ибо считает ее поведение изменой. Отсюда и начинается чреда его скабрезностей, не оставляющих сомнений в характере их былых отношений:

Hamlet:

Do you think I meant country matters?

Ophelia:

I think nothing, my lord.

Hamlet:

That's a fair thought to lie between maids» legs.

Ophelia:

What is, my lord?

Hamlet:

Nothing.

Ophelia:

You are merry, my lord.

В подстрочном переводе:

Гамлет:

Вы думаете, я хотел сказать непристойность?

Офелия:

Ничего я не думаю, милорд.

Гамлет:

Чудная мысль лежать между ног у девицы.

Офелия:

Что такое, милорд?

Гамлет:

Да уже ничего.

Офелия:

Вы все шутите, милорд.

В этом контексте гамлетовское «Nothing» означает не то, что Гамлет испугался строгого вопроса Офелии (мол, ничего я такого не хотел сказать!), а то, что Офелия уже не девица, о чем им обоим лучше всех и известно. Дальше Гамлет уже не будет знать удержу: речь пойдет и о том, что Офелии пришлось бы изрядно постонать, чтобы притупить жало Гамлета, и о позах, в которые Офелии надо «не постесняться встать, а актер не постесняется их растолковать».

Цель оскорблений, которыми Гамлет осыпает Офелию, — разрыв с предавшей возлюбленной.

«Надеюсь, все будет хорошо. Надо только потерпеть. Но как не плакать, когда его положат в холодную землю? Мой брат должен об этом узнать. Он об этом узнает. Спасибо вам за хорошую мудрость. Пойдем, моя карета. Покойной ночи, леди. Покойной ночи, милые леди. Покойной ночи, покойной ночи».

«I hope all will be well. We must be patient: but I cannot choose but weep, to think they should lay him i» the cold ground. My brother shall know of it: and so I thank you for your good counsel. Come, my coach! Good night, ladies; good night, sweet ladies; good night, good night». (IV, 5)

Этот короткий, но весьма темный монолог звучит сразу после песенки Офелии про Валентинов день. Речь Офелии станет осмысленной, если мы допустим, что соблазненная девушка ждет ребенка. (Избежать беременности в такой ситуации можно в жизни, но не в трагедии.)

Офелия в ее «священном безумии» получает дар пророчества. Лаэрт ошибается в том, что она якобы живет памятью. Офелия видит не прошлое, а будущее.

Офелия говорит не о Полонии, которого уже похоронили. На тему убитого отца Офелия говорить не хочет, о чем она только что и сказала королю. И не о брате, ибо брат прямо назван здесь в другом контексте. И не о Гамлете (о нем песенка про пилигрима). Это о том, что понятно всем «милым леди»: о будущем ребенке, которого положат в землю с ней и в ней самой. Впрочем, как и подобает матери, она о себе не думает.

Здесь употреблено библейское слово «мудрость», а не светское «совет». Good counsel — это, надо полагать, то, что в западной христианской традиции называется Evangelical counsels (Евангельские советы), среди которых добровольная нищета, добродетель и послушание старшим. Лишь тот, кто следует Евангельским советам, и может рассчитывать на Царствие Небесное. За эту истину Офелия и благодарит собравшихся, понимая, что ей «надо перетерпеть» всего лишь от смерти до воскресения. (Это наблюдение сообщено мне переводчицей Анной Макаровой в частной беседе.)

И еще об одной фразе из этого загадочного монолога Офелии.

Офелия обращается к себе: «Пойдем, моя карета!» (Или: «Сюда, моя карета!») Кажется, о смысле этого выражения догадался только Борис Пастернак. Однако без комментария и у него звучит не очень-то понятно: «Поворачивай, моя карета!»

«Come, my coach!» нельзя перевести как «Подайте мне карету!». У карет конца XVI века не было поворотных устройств. Чтобы повернуть, надо было остановиться, взять за торчащее сзади дышло и развернуть зад кареты в нужную сторону. Пластика такого действа, видимо, напоминала современникам пластику беременной женщины, которая впереди себя несет свой живот, а если сидит и хочет развернуться, то сначала поворачивает таз, а после уже живот. В метафоре Офелии карета — живот, лошадь — женщина, пассажир — ребенок.

В пьесе от убийства Старого Гамлета прошло четыре месяца (по словам Офелии). Менее чем через месяц по смерти мужа Гертруда уже вышла замуж за Клавдия (по словам Гамлета).

Горацио приехал в Эльсинор, узнав о кончине отца Гамлета. Так он сам говорит. Но жил не в замке, а, надо полагать, в городе и Гамлета не видел. Значит, принц Гамлет был в Эльсиноре, когда Клавдий убил брата. Другими словами, Гамлет уехал из Виттенберга раньше Горацио, еще до смерти отца. Но влюбился в Офелию и застрял в Эльсиноре. Значит, Офелия сошла с ума не потому, что ее любимый убил ее отца. Такая ситуация горька и трагична, но в ней нет того электрического замыкания, которое поражает мозг и душу и не оставляет жертве возможности здравого действия, скажем, ухода в монастырь. Офелия сходит с ума потому, что ее отца убивает отец ее будущего ребенка.

Даже самые профессиональные комментаторы Шекспира подчас столь же наивны в отношении Офелии, сколь бывают наивны отцы в отношении своих горячо любимых дочерей. Процитирую комментарий А. Н. Горбунова:

«Как заметил Дженкинс, и эта песня рассказывает о несчастной любви. Молодой человек, соблазнив девушку, бросил ее. В песне случилось то, о чем Офелию предупреждали отец и брат, прося избегать Гамлета. Ирония состоит в том, что на самом деле их страх оказался напрасным — Гамлет отверг любовь Офелии».