Галя - [3]

Потом я часто думал, что в Галином пении сказывается способность вчувствоваться в чужое чувство – артистическое сопереживание. Но такое толкование было правильно лишь частью. Много песен и романсов пела потом Галя – и Нину из «Маскарада», и Ларису из мелодрамы Островского, и «Аве Мария», и колыбельную Сольвейг, все было хорошо, но не поражало столь сильно, как то простенькое излияние любящей души в домике у широкой реки. Галя сама была той девушкой – пела о себе.

Тут надо сделать важное отступление. Галя скоро сорок лет моя жена. И я на склоне нашей долгой совместной жизни понимаю, что происходило в тот первый вечер нашего знакомства. Галя из тех странных людей, которые всегда чувствуют себя неудовлетворенными. Она не радуется, когда исполняется ее желание. Ей не то чтобы мало, а всегда нужно «не то». И если представится случай погоревать о том, чего нет, она горюет искренне и долго. Я часто радовался просто тому, что живу, с печальной радостью говорил себе: «Мне бывало хорошо, даже когда было плохо». Гале бывает плохо, даже когда хорошо. Она не жадна, не корыстолюбива, не жаждет нарядов и дорогих удобств. Но вся направлена куда-то вдаль и в сторону – в недостигнутое, неисполненное, неисполнимое.

Короче, я был восхищен и очарован. И не преминул высказать свои чувства. В ответ она, когда подошел вокальный перерыв, предложила мне потанцевать. Я отговаривался, что танцую только танец медведя – с партнершей на руках, чтобы она не мешала мне топтаться. Галя согласилась и на медвежью пляску. Я схватил ее и закружился по комнате. Спустя два года она – мы взвешивались – весила 72 килограмма, в тот момент весу было около семидесяти – вполне доступная тяжесть для трехминутного таскания на руках. Все, разумеется, ликовали и прихлопывали в ладоши, подгоняя танцора, вряд ли уступающего в грации настоящему медведю. А Гале подошла очередь самой восхищаться и очаровываться.

В Норильске наступление нового года отмечалось дважды – по местному времени и в четыре часа ночи по московскому. Я пригласил Галю и всех, кто пожелает, пойти ко мне на концерт. У меня был отличный проигрыватель, изготовленный знакомым инженером, – чистотой звука это электронное страшилище, занимавшее целый угол в моей комнатушке, превосходило все тогда нам известные заводские модели. Пошли двое – Галя и миловидная, ничем, кроме этого, не примечательная девчушка Тамара. И была настоящая музыка: Гендель, Бах, Франк и Шуберт, Равель и Чайковский. И пели Шаляпин и Галли-Курчи, Собинов и Магда Оливеро, Джильн и Обухова – и с ними соперничала Галя, уже без Зюлейки-ханум, а совсем в другом репертуаре: я слушал многие свои любимые арии в живом, а не электронном исполнении. Тамара ушла, а Галя осталась – на первую ночь года, на единственную ночь, как мне тогда воображалось, но оказалось – на всю нашу дальнейшую жизнь.

Меньше всего я мог тогда предположить, что меняется все течение моей жизни, – очередное короткое знакомство, сколько их уже бывало! Алексей Борисович Логинов, в те дни главный инженер Норильского комбината, а впоследствии его директор, в своем служебном кабинете, закрыв предварительно двери, незадолго до того обрисовал возможности моей ссыльной жизни до жесткости прямоугольно: спирта пей – сколько влезет, женщин имей – сколько сможешь, а что до всего остального – то ни-ни!.. Ибо ты на крючке – десятки глаз на тебя, сотни ушей против тебя!

Вся трудность была в том, что, сын алкоголика, я пил не ради водки, а для веселья в хорошей компании, градусы сами по себе меня не влекли, и ясная голова была мне дороже мутной. А женщины «не заполняли все провалы жизни», именно так в одном стихе я очертил их значение для себя. Я знал, что рожден для чего-то более значительного, чем только сближаться с женщинами, это многие умели не хуже меня. А было нечто, что мог только я. Правда, я не знал доподлинно, в чем оно, это «нечто».

Были еще два обстоятельства, мешавшие мне понять перемену. Среди кратковременных и непрочных связей имелись и такие, что еще держали меня, как на цепи. С первой женой сохранились лишь дружеские отношения, в этом смысле она в козырях не шла. Но была Клава и ребенок от нее. Клаву предупредили, что связь со ссыльным и ее учительство в школе стали несовместимы, и она разорвала со мной видные всем отношения. Но невидные остались, она не собиралась от них отрекаться. «Ты не можешь быть мне мужем, но почему тебе не быть тайным моим любовником?» – убеждала она меня. Я хотел видеть ее женой, хотел быть законным отцом своему ребенку, любовниц в послевоенные годы даже в Норильске каждому мало-мальски стоящему мужчине хватало. И я знал, что в любой день, истосковавшись по девочке, могу вечерком прийти к Клаве на квартиру, и радость будет в игре с Ниной, и совсем другая радость, но тоже радость, когда Нина уснет – и это сознание еще приковывало к той квартире.

А в Москве ждала Оля – юная, влюбленная, очень решительная и деловая. Она понимала, что с Клавой разрыв неизбежен. Она восстала против отца и матери, ужаснувшихся, что единственная дочь собирается связывать свою беспорочную жизнь с «бывшим». С родителями она не посчиталась и заставила бы их покориться, заставила бы принять свои условия. А условия были просты: «Я буду ждать тебя, сколько понадобится, можешь мне верить. Но в Норильск не вернусь. Перебирайся в Москву, защищай диссертацию, чтобы я знала – ты здесь, ты мой, никого меж нами!» Ей было семнадцать лет, когда мы познакомились, а характера и тогда хватило бы на двух тридцатилетних. Она твердо очертила себе, что можно и чего нельзя. Даже влюбившись, она не теряла головы. Она сумела – честно ждать в Москве. Я тоже сумел бы – и вручить ее родителям загсовское благословение, и даже диссертацию защитить, все для нее было подготовлено. Но вот переехать в Москву было не в моих силах. Наши отношения с Москвой напоминали улицу с односторонним движением – из нее вышибали, в нее не пускали. Я в Москву хотел, она меня не хотела. Ничего с этим нельзя было поделать.