Галя - [4]

Но – странное дело – так и не связавшая нас любовная связь, ирреальная, а не телесная, тормозила мои поступки. Я не мог отрешиться от мысли, что либо Клава пожертвует своим благополучием ради сохранения отца ребенку, либо та милая и решительная девчонка, что так выдержанно ожидает меня в Москве, – чем черт не шутит, вдруг верховный генератор зла перестанет функционировать – все же дождется своего. И все эти мысли теснились во мне в ночь нашей первой близости с Галей любимыми строчками Блока:

...Свободным взором

Красивой женщине гляжу в глаза

И говорю: «Сегодня ночь, но завтра —

Сияющий и новый день. Приди,

Бери меня, торжественная страсть,

А завтра я уйду – и запою».

Но настало завтра, и обнаружилось, что и в сияющем и новом дне хочется повторения ночи. Хочется все так же тесно сомкнуться на узком диванчике телами и говорить стихами о стихах и беседовать о музыке – и нежным словом, как заветным ключом, раскрывать дверцы души. И снова была радостная, горячая ночь, и новая музыка, и новые стихи, и новые беседы обо всем на свете и о многом прочем. Мы сомкнулись и душами – единственная связь, которая, как хорошее вино, не ослабевает, а крепнет с каждым прожитым днем, с каждым ушедшим годом. Вполне по тому же Блоку в том же великолепном стихотворении:

Сегодня ночь – и завтра ночь!

Реальная ночь тоже всесторонне обложила нас. В том, что ныне прозаически называется «окружающей средой», а раньше именовалось таинственно – «природой», ширилась полярная темь. До первого проблеска солнца оставалось еще более месяца. А в стране ширилась ночь политическая, выискивались и искусственно создавались космополиты – благородному наименованию придавался оскорбительный смысл. Страну леденила холодная война. Багровой раковой язвой рдела Корея. Мы ждали больших перемен – и, естественно, к худшему.

А затем показалось солнце – астрономическое, а не в политике. Полярная ночь переходила в полярный рассвет. Рассвет ознаменовался скандалами. У Клавы отказали нервы. Я и раньше неделями к ней не являлся, она воспринимала это спокойно. Она знала, что я не снесу долгой разлуки с дочкой и, во всяком случае, когда придет срок приносить то, что она деликатно называла алиментами (мы с ней не регистрировались в загсе), непременно явлюсь с приношениями, а значит, хоть на ночь останусь – большего ей и не требовалось. «Новую хахалю завел? – почти беззлобно интересовалась она при встрече. – Заводи, заводи, ты без этого не можешь, а мне все равно – давно тебя не ревную. И ревновать не буду, хоть десятерых навесь на шею». Но, узнав, что появилась Галя, она каким-то сокровенным нюхом учуяла, что новая моя подруга нечто более значительное, чем все прежние. Мы встретились на улице, она выговорила мне, что совсем забыл о Нине, девочка спрашивает, где отец. В голосе Клавы путались плохо сработанная ласковость со столь же плохо прикрытым раздражением. Расчет был безошибочен: узнав, что меня хочет видеть дочь, я всегда бросал все дела и спешил к ней – забрать из детского сада и привести на квартиру к матери. На этот раз я отговорился занятостью и улизнул.

Однажды мы с Галей пошли в кино. Из осторожности мы старались пока не показываться на людях – ей афишировать связь со мною было небезопасно. Но, видимо, фильм выдался из хороших, раз захотелось на самый посещаемый вечерний сеанс. И случилось так, что точно за нами села Клава с подругой. Клава способна была дома закатить истерику с битьем посуды, но от публичных скандалов воздерживалась – во исполнение предписанных себе норм приличного поведения. Но на том вечернем сеансе не сработала ни одна из норм приличия. Клава не кричала, но голос ее свободно доходил до всех ушей. Половина зала обернулась на шум. Мы с Галей молчали, поначалу я даже посмеивался. Клава, распаляясь и от собственных оскорблений, и еще больше от нашего молчания, тешила душу.

– Так это твоя новая, Сергей, да? Ну и выбрал – шляпу надеть не умеет! Мог бы присоветовать, что пялить на голову, вкус раньше ведь был. А еще лучше – прикажи обратиться ко мне, я разукрашу на загляденье! – Она захохотала и повысила голос. – Почему не знакомишь? Боишься? Не бойся, драки не устрою, не стоишь ты того, чтобы из-за тебя драться. И твоя подружка не стоит, обойдусь без рукоприкладства, хоть и надо бы выдать обоим! Буду украшать, а не бить! И знаешь – как? – Она уже не сдерживалась, начиналась истерика. – Ночной горшок твоей дорогуше на голову вместо шляпы! Жаль, не захватила с собой в кино, а то бы не постеснялась. Теперь постоянно буду ходить с горшком в сумке, и где вас вместе увижу – при всех на голову!

– Пойдем! – сказал я Гале и стал пробираться к выходу. Вслед несся злорадный Клавин смех.

На улице, растерянная и негодующая, Галя упрекнула:

– Чего ты испугался? Бежали с позором! На нее уже стали шикать соседи, поругалась бы еще и замолчала. Не полезла бы она в драку.

– Могла и полезть. Не с позором убежали, а от позора.

И я рассказал Гале, как произошел наш разрыв с Клавой. Во время кратковременного служения атомному божку мне пожаловали двухкомнатную квартиру – к маленькой, восьмиметровой комнатке Клавы присоединилась соседняя комната метров на восемнадцать, да еще с телефоном, – по норильским меркам престижное обиталище для ответственного работника, лишенного реальной ответственности. Потом с атомными делами мне пришлось разделаться, но вторую комнату не отобрали, и мы с Клавой и дочкой жили, как фонбароны, в настоящей квартире. Нелады с Клавой начались еще до того, как мы сошлись, а любовная связь усилила не так любовь, как ссоры. Ни Клава, ни я ангельских крылышек не носили – и скоро стало ясно, что плотская близость совмещается с взаимооталкиванием душ. Я поворачивался от техники к искусству, Клава этого принять не смогла. Она сама рассказывала, что однажды показала моему другу и начальнику Георгу Кенигу рукопись моей трагедии «Никандр XII» и поинтересовалась: «Эта пачка бумаг чего-нибудь стоит, по-вашему?», а Георгий, обожавший убивающие словечки, важно ответствовал: «Если когда-нибудь мы с вами, Клавочка, будем известны, то лишь потому, что стояли рядом с этой пачкой бумаг».