Галина Уланова - [194]

Характеры у балерины и художника были абсолютно разными, а привычки слишком устоявшимися, чтобы их союз мог оказаться прочным. «Вадим Федорович — общительный, вокруг него много людей, а я — замкнутая, любящая уединение, — говорила Уланова. — Он меня порой ревновал, что приводило к досадным неприятностям. Ну, что лукавить, иногда это и приятно. Я говорила себе: «Тебе уже за сорок, а тебя еще ревнуют».

На зарубежных гастролях все были потрясены, услышав, как Рындин повышал голос на Галину Сергеевну. Он вообще отличался несдержанностью, но чтобы покрикивать на прима-балерину…

«Вот так и случилось — мы с ним расстались», — только и осталось вздохнуть Улановой. Она смирилась с мыслью, что семью никогда не создаст. Покорный обстоятельствам человек всегда фаталист, поэтому балерина сказала себе: «Раз я женщина не домашняя, то и личное счастье мне не предначертано судьбой». Все последующие связи были мимолетны, проходили по касательной, не задевали ее сердце.

После кончины Ивана Николаевича Берсенева Уланова и Завадский наладили отношения. Они больше никогда не жили вместе, но, не расторгая брак, поддерживали доверительную дружбу. Иногда, прихорошившись, как на первое свидание, Юрий Александрович приезжал в гости к супруге, чтобы поговорить, поплакаться, посоветоваться — мнение «дорогой Галюши» было для него законом. Он писал: «Любительская, неряшливая, небрежная, рассчитанная на эффект работа для нее неприемлема. Она — балерина, а не акробатка «под музычку» (хотя и чтит и восхищается нашими гимнастками и танцевальными парами на льду). Она прежде всего актриса. Больше того — она великая актриса. И пустоту душевную, самодовлеющую, вне образа технику — не принимает! Вот почему и соотносим мы все, кто видел ее на сцене, не с балетом даже, а с самой поэзией, с Музыкой, с Моцартом, с Пушкиным».

Уланову раздражали в Завадском склонность к выспренним фразам и жестам, излишняя демонстрация поклонения ее персоне. До балерины доходили разговоры о «проступающем» влиянии режиссера, когда «она перестает танцевать и начинает играть». О его молитвенно вытянутых руках, когда он аплодировал балерине, ходили анекдоты. Галина Сергеевна вообще не терпела ничего чрезмерного, поэтому ей так не понравился Ниагарский водопад: да, впечатляет, но как-то всё преувеличено. Завадский, конечно, потише Ниагары, но в излияниях чувств тоже меры не знал.

«Ох, как хочу увидеть тебя, родная», — постоянно стонал в письмах Юрий Александрович. Рефреном звучали его призывы: «Дорогая! Почувствуй издалека мою нежную преданность, мое желание повидаться поскорей — не забывай… Когда же увижу?!! Не хватает мне тебя…»

Галина Сергеевна умела молчать, слушать природу, таить свои впечатления и зовы сердца, а у Юрия Александровича — всё наружу, всё на публику. Она умилительно шептала: «Уточка с детками плывет…» А он ей что-то говорил про свои замыслы и планы. «Приехал ко мне в Барвиху. Вокруг такая красота. А он вдруг спрашивает меня, кто твой любимый писатель», — снисходительно качала головой Уланова.

Ее раздосадовала вышедшая в 1975 году книга Завадского «Учителя и ученики». В главе, посвященной балерине, оказались неточности и ошибки. Да и весь «влюбленный» тон автора, его желание «понять ее искусство изнутри», связав с ее «человеческим обликом» и осмыслив при помощи «нашей многолетней дружбы», сердил. Впрочем, к «милому Юре» Галина Сергеевна привязалась прочно — без любви, но на всю жизнь.

Хвала Завадскому — он в слове, будто на картине, запечатлел важнейшие и только ему открытые черты характера Улановой:

«Самая обыкновенная, как все: вот она моет посуду или стоит в очереди на автобус и никогда не скажет: «Я — Уланова», или прибирает комнату, приводит в порядок книги, вещи, бесчисленные подарки, и уж если взялась за «черную» работу, доведет ее до конца — упорно, методично, тщательно… Даже… упрямо. Да, упрямства ей не занимать, уж если что решила, будет добиваться, переупрямить ее невозможно. Только вот не о себе, а о других упряма, так как живет в душе ее неисчерпаемая, строгая доброта, душевная щедрость и бескорыстие. И независимость. И чувство справедливости, чувство долга, ответственности…

Мудрое дитя, девочка, растерянная перед грубостью, обывательщиной, лицемерием, ханжеством и хамством, — она таит в себе несломимый характер русской женщины — человеческого чуда. Вроде как и неприметна для тех, кто впервые с ней знакомится, — она неповторима и самобытна. И это ее неповторимое «я» сквозит, светится и излучает неповторимо волнующие отклики в людях.

Ей чуждо стремление эпатировать, чуждо дурно понятое соревнование, самореклама. Всегда требовательная к себе, она ничего себе не прощает в своем стремлении к предельной высоте. Ей можно подражать, но достичь ее невозможно».

Восьмого сентября 1972 года Завадский писал:

«Далекая… думаю о том, как много значит для меня твое существование в мире. — Я уже не говорю о значении твоего для меня лично, человечески, дружески — и, вероятно, надо было б сформулировать — не «для меня в мире», а вообще твое существование в мире — для всех нас, тех, кто живет верой в Человека с большой буквы и в Искусство с большой буквы.