Галина Уланова - [161]

Такой единой в правде образа и многогранной в его развитии до Улановой никто не мог быть. Это — чудо…

На сцене появляется красавец, погубивший Жизель… Он дотрагивается до нее своей большой красивой рукой, как бы задевает струны ее сердца, и вдруг боль пережитого заставляет в трагическом вихре вращаться ту, которая с таким трудом обрела покой и вдруг утратила его. Жизель Улановой — с запрокинутой головой, в безысходном круговращении неисчерпанного отчаяния… Как бы я хотела найти слова, чтобы передать то непостижимо волнующее, изумляющее и правдивое, что потрясло всех, способных поклоняться прекрасному, в тот незабываемый вечер. Ради одного этого мгновения хотелось уже через несколько дней спрашивать:

— А когда опять Галина Сергеевна будет танцевать «Жизель»?

Великое искусство Улановой будило веру в победу над всеми темными силами, веру в себя, неодолимое желание нести творческую радость людям. Такова сила подлинного искусства!»

Казахская балерина Наталья Викентьева вспоминала, как в театре появился артист балета Олег Сталинский — контуженный, на костылях: «Никто не мог поверить, что он когда-нибудь сможет танцевать. Присутствие Улановой, ее мужество в работе, ее участие вернуло его на сцену, он стал выступать…»

Именно в Алма-Ате Галина Сергеевна начала осваивать работу педагога-репетитора. Здесь она еще робко помогала готовить роли молодым казахским солисткам, проводила экзерсисы, дала последние профессиональные наставления перед дипломным спектаклем Музыкально-хореографического комбината.

В Алма-Ате Уланова собрала все свои силы, всю волю, чтобы танцевать, не изменить себе, не сломаться. Она сетовала на неблагодарность своей профессии:

«Такой порядок получается, ты много занимаешься, трудишься, стал большим мастером, получил развитие какое-то большое, эрудирован, есть опыт, ты уже взрослый человек. А годы не те, чтоб танцевать легко, молодо, как танцевала, когда тебе было 18, 20, 30 лет. Вот в этом есть наше несчастье. В любой профессии чем больше ты знаешь, тем дальше можешь идти. А у нас, наоборот, в тот период, когда ты как будто бы владеешь всем, тут тебе надо кончать танцевать».

Ее поведение в Театре имени Абая поражало коллег. В Улановой не было даже тени премьерства, она не позволяла себе манифестировать капризы или претензии. Балерина органично влилась в труппу и держалась естественно, без замашек звезды. «Мы так никогда не работали, после общения с ней все словно переродились», — свидетельствовала Викентьева.

Уланова вспоминала, как нелегко ей работалось из-за «страшной жарищи», к которой она так и не смогла привыкнуть:

«После многочасовых репетиций и спектаклей приходила полная разбитость. И вот тогда нам, «северянам», предложили поселиться в небольших горных дачках. Там было значительно прохладнее, хоть поздним вечером могли отдышаться. Там были сады, и осенью всё утопало вот в таких яблоках. Я очень хорошо помню эти яблоки».

С наступлением холодов началась другая напасть — промозглость плохо отапливаемых помещений. На Уланову, за кулисами готовящуюся к выходу на сцену, специально наводили прожектор, чтобы хоть немного обогреть.

В декабре 1942 года балерина тяжело заболела. Скученность «гастролеров поневоле», тяжелый быт, плохое качество воды сделали свое страшное дело — в Алма-Ате началась эпидемия брюшного тифа. Умер Борис Блинов, сыгравший в фильме «Жди меня». Умерла Софья Магарилл, блеснувшая в «Маскараде». Поразительное совпадение: Уланову свалил тиф именно в те дни, когда в Москве умирал Николай Радлов.

Завадский не находил себе места, каждый день навещал жену. Уланова выздоравливала очень медленно. Она окрепла лишь к весне 1943 года. В больнице рядом с ней лежал казахский мальчик. Он повторял в бреду: «Мама… мама…» Галина Сергеевна держала ребенка за руку, а когда ему стало лучше, пускала по палате бумажных голубей.

Девятнадцатого июня 1943 года близкий друг Улановой артист Дмитрий Лузанов отправил из Ленинграда в Алма-Ату письмо, вполне отражающее интересы того времени:

«Дорогая Галина Сергеевна!

Только что получил Вашу открытку и, как всегда, хочется сейчас же ответить, как будто мы с Вами и не расставались, а просто беседуем, как когда-то. Я недавно вернулся с дальнего концерта, утром огородничал (мы — ленинградцы — на 90 % огородники), конечно, устал за день, но писать Вам — это такое удовольствие, в котором трудно себе отказать. Наконец-то я получил Ваше вполне «благополучное» сообщение о здоровье и Вашей капризной ножке. Это очень радостно. А то приходит от Вас весточка через месяц после отправки, и в каждой что-нибудь неблагополучно, и не знаешь, что Вам написать по этому поводу. Если бы я был бы верующий, то после каждого письма Вашего ходил бы в церковь и ставил бы за Вас свечку к образу или подавал записку священнику «о здравии болящей рабы Божией Галины». Но, увы, я даже этим не могу воздействовать на Ваши хвори.

Как-то Вы, милая северяночка, переносите казахстанскую жару? Не завидую Вам в этом отношении. Очутись я в Алма-Ате, Вы узрели бы меня, вероятно, опять с распухшей, опаленной физиономией, как в нашу первую встречу на Селигере. У нас в Ленинграде июнь тоже жаркий, хоть несколько дней и было дождливо, но, конечно, наша жара для алмаатинцев была бы глухой осенью. А всё-таки, чудесно у нас! Город, хоть и сильно израненный, такой чистый, строгий, и его «петербургский» облик не меняется. По-прежнему свежо звучат пушкинские стихи о нем. Недавно на юбилейном вечере в Филармонии по поводу 240-летия города я читал вступление к «Медному всаднику». Это было очень волнительно для меня. Зал был освещен всеми люстрами, перед глазами с обеих сторон ряды колонн, торжественная тишина в публике и божественная музыка пушкинского стиха!..