Галина Уланова - [114]

Певица Нина Дорлиак рассказывала, как после «Лебединого» они с друзьями шли и молчали. Если кто-то пытался заговорить, его тут же останавливали: слова казались бессмысленными и даже кощунственными. Танец Улановой привел их в какое-то гипнотическое состояние.

Юрий Завадский тоже был на спектакле 27 февраля. К балету он относился прохладно, в Большой театр согласился пойти за компанию. Глядя же на Одетту, почувствовал ком в горле…

Однако его память почти не сохранила впечатления от первой встречи с Улановой. Всплывала только сцена на вокзале, когда московские поклонники провожали балерину в Ленинград: «У окна вагона стоит бледное, сосредоточенное существо, смотрит в окно, покусывая губы, какое-то необычайно одинокое и тихое существо, немножко пугливое, замкнутое…»

Зато когда 9 июня 1935 года Уланова вновь выступила в «Лебедином озере» на сцене Большого, Юрий Александрович решился на знакомство.

— Скажите, как отнеслись к вам партнеры по спектаклю?

— В сущности, никак особенно не отнеслись. Отнеслись, как обычно к приезжающему участнику спектакля.

Успех спектакля был настолько велик, что балерину вызывали уже после первого акта.

— Это потому, что я приезжая, — отмахнулась Галина Сергеевна.

— Ну а не заходили к вам за кулисы? — допытывался Завадский.

Уланова ответила в некотором замешательстве:

— Нет… нет…

А вечером следующего дня они случайно встретили одну из ведущих балерин театра, которая подбежала к Улановой со словами: «Как жаль, что я не сумела участвовать в нашей депутации, которая заходила к вам за кулисы!»

«Галина Сергеевна покраснела до корней волос, старалась на меня не глядеть и как-то незаметно перевести разговор, чтобы я не слыхал всего этого, как бы стесняясь своего успеха», — вспоминал Завадский.

Режиссер влюбился в Уланову, как гимназист. Но затевать роман было некогда: Юрий Александрович со своим театром-студией готовился к «переброске» в Ростов-на-Дону, где в середине 1935 года завершилось строительство огромного театрального здания в форме трактора. Дела там шли ни шатко ни валко, поэтому партия и правительство постановили укрепить провинциальную труппу столичными артистами.

Когда летом 1938 года «ростовчане» оказались с гастролями в Ленинграде, коллеги устроили для них веселый вечер, на котором Галя в гротескном фраке играла на огромном барабане. Завадский запомнил ее смущение, стремление не быть на виду, держаться как можно более незаметно. Судьбы балерины и режиссера еще пять лет играли в прятки.

Галина Сергеевна была приглашена на открытие Ростовского театра, состоявшееся 29 ноября 1935 года. Официальное письмо, поступившее в ГАТОБ, попало к Вагановой. Ничего не сказав Гале, Агриппина Яковлевна откомандировала Дудинскую и Чабукиани. Прошло около двух месяцев, кто-то увидел это приглашение и сказал Улановой. На ближайшем уроке она при всех попросила объяснить, почему вместо нее поехала Дудинская.

— По желанию Ростовского театра, — ответила Ваганова.

— Это ложь. — И Уланова ушла, хлопнув дверью.

С тех пор она перестала заниматься в классе Вагановой и разговаривать с ней. Та в долгу не осталась. «Груша готова сжить со свету Уланову», — судачили за кулисами.

А ведь еще полгода назад Ваганова специально для Гали и Вахтанга Чабукиани сочинила вставной номер «па-де-де Дианы и Актеона» в возрожденном балете «Эсмеральда».

Свою редакцию некогда популярного спектакля Агриппина Яковлевна создавала под режиссерской эгидой Сергея Радлова. Подошла она к ответственной постановке во всеоружии большой литературы. Раз уж балетный театр прочно оперся на классику, то и столетнюю «Эсмеральду» надо вернуть в лоно породившего ее романа Гюго «Собор Парижской Богоматери» — для омоложения средствами драмбалета. И всё же Ваганова спасовала перед сценой праздника у Флёр де Лис, где традиционно функционировали античные боги в танцевальном «обрамлении» дриад. Правда, теперь они оказались «исторически оправданными» персонажами, ведь, с точки зрения постановщика, такие празднества были характерны для знатных парижских домов.

Роль Эсмеральды досталась Вечесловой, драматическая выразительность которой напомнила писателю Михаилу Козакову игру Комиссаржевской. Впрочем, через два месяца после московских гастролей Кировского театра с великой актрисой стали сравнивать Уланову, да так с тех пор и повелось. «Уланова — это болезнь моей души, — признавался Соломон Михоэлс. — Не могу о ней говорить спокойно. Дело не в том, что она неповторима. Конечно, она неповторима. Но я бы сказал, что она — божественна. Уланова мне напомнила Комиссаржевскую. А что было в ней? Выходил человек на сцену, не произнося еще ни единого слова. Но вы сразу же ощущали появление целого мира».

Казалось, образ Эсмеральды был создан для Гали, и она, пусть тайно, не могла не приноравливаться к нему. Как-то балерина призналась: «Сожалею, что робко мечтала об Эсмеральде». Однако Ваганова решила по-своему — дала Улановой сложнейшую по технике партию Дианы. «Она была так хорошо поставлена, что позволяла артистам показать себя с лучшей стороны», — говорила Галина Сергеевна.

Почему всё-таки выбор пал на нее? Возможно, худрук помнила прекрасно-холодноватую улановскую нимфу из ученического «Грота сатира». Возможно, Агриппине Яковлевне нужна была идеальная, вдохновенная легкость Гали. Только ее Диана могла отрешить публику от хореографических прописей и заставить восторженно внимать наваждению совершенного образа.