Галина Уланова - [113]

На прогон «Лебединого» собралась практически вся балетная труппа. Реакция на улановскую Одетту была вполне предсказуемой — здесь у балерины конкуренток практически не было. А вот ее Одиллия интриговала. В Москве лучшими исполнительницами партии Черного лебедя считалась Семенова. Часть публики не принимала Марину в партии Одетты, называя ее «лебедищем». Иное дело Одиллия, роль которой Семенова проводила с большим подъемом, с грозной силой, с блеском. Но Уланова не спасовала. То, что продемонстрировала гастролерша, поразило ее московских коллег: балерина в корне изменила, переосмыслила этот, казалось бы, чуждый ей образ, приспособив к собственным данным и возможностям. Получилась неожиданная, пленительная трактовка, которую Юзовский понял глубже всех: «В Одетте она защищает то, что ей дорого, а то, от чего она хочет избавиться, запечатлено в Одиллии, подчеркиваю — «избавиться», ибо оно навязанное ей, насильственное в ней, почему Одиллия — это заколдованная Одетта».

После прогона Файер поблагодарил Галю за «радостную репетицию» и назвал встречу с ней «самым значительным событием своей жизни в балете», когда «прикосновение и со-причастие к высокому искусству покоряют безраздельно и навсегда».

После репетиции Уланова сразу ушла, а в зале спонтанно началось обсуждение. Все признали ее полную победу. Казалось, после Марины Семеновой москвичей трудно было удивить виртуозностью, однако технику Галины Сергеевны сочли «прекрасной», а драматический дар — «богатейшим». Взволнованный до предела Файер всё повторял: «Какое чутье! Какая музыкальность!.. Я просто поражен всем этим…»

Девятого июня Уланова вновь танцевала в Большом театре «Лебединое». Именно на этом спектакле Файер освободился от странного ощущения «сложной легкости» дирижирования во время ее выступления. «Ее чуткость к малейшим нюансам как бы не позволяла мне диктовать свою дирижерскую волю, — признавался Юрий Федорович, — и я, видимо, внутренне побаивался в чем-то подавить прекрасную индивидуальность балерины, никогда не выходящей в танце за пределы высокой музыкальности и тонкого вкуса». А помог ему, по словам Улановой, «смешной и необычный случай»:

«Кто-то приехал ко мне утром и говорит: «Вы вечером должны сесть в поезд, и завтра у вас спектакль в Большом». Я танцевала с Файером «Лебединое озеро» всё-таки три месяца назад. А как быть сейчас? Но он помнил буквально всё, кто как танцует.

Я с дороги не успела отдохнуть, перенервничала и начала от волнения фуэте Одиллии делать очень быстро — быстрее обычного. Файер чувствует, что меня, как мы говорим, «понесло вперед», и пустился за мной вдогонку. Когда я закончила крутить фуэте прямо у рампы, мы смотрели друг на друга и не понимали, как нам удалось весь этот вихрь завершить.

В антракте Юрий Федорович бросился ко мне в гримерную:

— Галя, что с вами произошло?

— А с вами что произошло?

— О, вы начали быстро, и я за вами пошел.

— А я за вами пошла.

— А я за вами… Был такой казус».

На эти 32 фуэте Улановой московская публика отозвалась шквалом оваций.

Итак, в феврале 1935 года завсегдатаи Большого театра с нетерпением ждали встречи с ленинградской примой. Она же не находила себе места от волнения. И вдруг в день спектакля в ее гостиничном номере раздался телефонный звонок. Услышав в трубке громкий, веселый голос Толстого, Галя даже не сразу сообразила, что он в Москве.

— Ты не бойся, — бодро говорил Алексей Николаевич. — Я здесь! Буду на спектакле. Не волнуйся, пожалуйста, всё сойдет хорошо.

Уланова вспоминала:

«Не могу сказать, чтобы я перестала волноваться. Но я поняла, почувствовала всем своим существом, что я не одна, что ленинградцы со мной, мне стало как-то теплее… Во время спектакля ко мне в уборную принесли записку от Толстого. Он писал, что всё идет хорошо, что после спектакля он будет ждать меня и моего ленинградского партнера Сергеева в артистическом подъезде и повезет нас ужинать к Горькому. Надо ли говорить о том, как я была горда и счастлива?

В то время ему важны были не наши имена, а сам факт появления творческой молодежи, приход в искусство новых людей, которые несли и новые возможности. Алексей Николаевич чувствовал и улавливал их… Я не помню, чтобы он ошибался в оценках, говоря об исполнении плохом или хорошем. Иногда он делал попытки показать чью-то удачу или оплошность на сцене. Конечно, это был шарж, но очень точный. Мы, профессионалы, соглашались с ним, хоть и покатывались с хохоту».

Самого Алексея Максимовича они не застали, но его домашние встретили артистов очень приветливо. В конце ужина на столе появилась приготовленная специально для них яичница с ветчиной. Галя сказала, что ей очень нужно позвонить маме в Ленинград — рассказать, как прошел спектакль. Толстой повел ее в кабинет Горького. Тем вечером он во всеуслышание заявил, что талант Улановой по ясности и прозрачности напоминает ему талант Моцарта. А еще он называл ее «милой, чудной обыкновенной богиней». Она злилась: «Богини где-то там, в облаках, а я работаю до седьмого пота».

Центральная пресса восторженно писала о «триумфальном успехе» балерины. Авторы отмечали, что «в безусильности танца Улановой — главная его прелесть»; что ее лиричный талант «чужд какой бы то ни было размагниченности», но «окрашен светлым, жизнеутверждающим колоритом»; что «в полудетском лице ее, окаймленном светлыми волосами, в гибких тонких руках, во всём стройном, небольшом, слегка сухощавом теле, умеющем выгибаться в арабеске, как туго натянутый лук, есть что-то от рисунков художников раннего итальянского Возрождения».