Галина Уланова - [103]

Улановой невероятно везло на встречи с людьми не только «удивительными, незабываемыми», но и полезными, влиятельными. Она говорила:

«Когда я была молода, то не понимала еще всю бесценность таких встреч. Но потом пришла зрелость, а вместе с ней анализ прошлого, пережитого. И понимание того, что многое в моем характере, мироощущении подсказано не только обстоятельствами собственной судьбы, но умом и талантом людей, общение с которыми оставило неизгладимый след в жизни».

Эти благодетели формировали «мнение», моделировали творческую судьбу Гали. Дома она варилась в «балетном» соку, смиренно покоряясь физическому недомоганию и пестуя свой замкнутый характер. Из липкого состояния необщительности и болезненности ее буквально выдернули Тиме и Качалов. С их помощью Уланова преодолела цеховую замкнутость и, таким образом, стала осознанно развивать свой талант. Вслед за Федором Лопуховым она могла бы сказать: «Всем, что сделала путного, я обязана связям с людьми за пределами балета».

Галя завороженно слушала разговоры, которые постоянно велись в ленинградской квартире Елизаветы Ивановны и Николая Николаевича. Она признавалась:

«Я понимала, что причиняю боль родителям, потому что каждый свободный вечер приходила в этот дом. Это шло бессознательно, но настолько это было интересно, что хотелось сюда, хотелось больше узнать. Я не имела права даже сказать что-то, у меня слов не было, чтобы выразить свое мнение по поводу увиденного, а очень хотелось. Я просто почти ничего не знала».

Здесь она познакомилась с Леонидом Собиновым, Всеволодом Мейерхольдом, мастерами Художественного театра. Елизавета Ивановна и ее гости пели, читали, музицировали. Сейчас подобной манеры «эстетического общения» уже не встретишь. Прекрасно сервированный стол не поражал изобилием, как у Толстого. В квартире на улице Восстания артисты, художники, писатели, композиторы собирались в первую очередь для остроумного, заинтересованного шумного спора об искусстве.

Уланову подкупало отсутствие даже «тени отвратительного тона богемы, которую лишь безнадежная пошлость и каботинство (то есть стремление к артистической славе. — О. К.) могут отождествлять с искусством». В приветливом качаловском доме она познакомилась с корифеями Александрийского театра Екатериной Корчагиной-Александровской, Евгением Студенцовым, Юрием Юрьевым, Борисом Гориным-Горяиновым, Илларионом Певцовым и стала их любимицей. Актриса московского Театра Революции мудрая Ольга Пыжова как-то раз призналась: «Когда я говорю об Улановой, у меня губы трясутся от волнения». В комнате Александра Брянцева фотография балерины висела на почетном месте.

Когда разговор у Тиме затягивался до глубокой ночи, Гале обязательно назначался провожатый. Однажды в майскую белую ночь Юрий Михайлович Юрьев воспользовался случаем и устроил своей «даме» экскурсию по городу, который та, казалось бы, знала как свои пять пальцев. Они бродили по улицам — фантастичным и легким в незакатном свете, и Ленинград оживал под задушевные, увлекающие слова Галиного спутника.

«Елизавете Ивановне Тиме. Взыскательному, чуткому художнику — моей творческой совести, — научившей меня понимать главное в актерском мастерстве балета. Ваша Галя», — надписала балерина свою фотографию 24 августа 1952 года.

Актриса не просто по-балетомански «обожала» хореографическое искусство — она разбиралась в нем основательно, правда, без теоретизирования и публицистического запала, присущего другой актрисе — Любови Дмитриевне Блок. Обе наставляли танцовщиц и имели кумиров: первая — Уланову, вторая — Семенову.

В 1936 году на вопрос: «Вы же работаете с Тиме?» — Галина Сергеевна ответила:

«Работаю? Тиме — мой большой, лучший друг. Мы очень много говорим. Она бывает на спектаклях, на генеральных репетициях, говорит мне свои замечания. Вот в чем заключаются наши «занятия». Но никогда, ни разу я не занималась с ней «по-настоящему». Однажды Тиме попросила меня попробовать показать что-то, но я отказалась, не смогла, зная, что у меня ничего не выйдет. От разговоров с Тиме я очень-очень много получаю. Разговоры с ней постоянно влекут за собой долгие часы одиноких дум. Сижу и думаю, представляю себе данный образ, его переживания, стараюсь выразить их, потом пробую перед зеркалом, проверяю. Зеркало — обязательное «орудие творчества» балерины. Каким бы переживание ни было на сцене, необходимо его отразить прежде всего эстетично, обязательно эстетично.

Потом начинается второй этап, начинаются мои страдания — репетиции. Я могу хорошо и спокойно работать только одна. Каких трудов, какого пересиливания себя стоила мне привычка к партнеру. Правда, теперь мне становится легче. Постепенно привыкнув к партнеру, я начинаю понемножку привыкать и к труппе, понемножку перестаю стесняться и быть совершенно связанной. Но и сейчас мне все еще бесконечно трудно репетировать с труппой. Спектакль — иное дело. Вот на спектакле я не стесняюсь — куда только девается моя стеснительность».

Позднее Уланова вспоминала:

«Тиме не пропускала ни одного моего спектакля, и не было для меня минут дороже, чем те, в которые она меня бранила, хвалила, наставляла с такой требовательной мягкостью и заинтересованностью, что как бы ни велики были высказываемые ею претензии, они не могли обидеть. Иногда Елизавета Ивановна усаживала меня рядом и тихо, сосредоточенно, всегда как-то необычайно бережно и критично разбирала по косточкам мое последнее выступление — мои промахи и удачи».