Галерея женщин - [192]

Спустя некоторое время, как я понимаю, Д. Д. проведал про нашу встречу и явился ко мне с целой стопкой коротких эссе или стихотворений в прозе, которые, к вящему моему изумлению, разложил на столе, – выяснилось, что речь в них идет про него самого и про Эстер Норн, про его любовь к ней и ее к нему. «Мне бы хотелось, чтобы вы это прочитали или позволили мне вам прочесть, – заявил он. – Вы все поймете. Кроме того, Эстер хотела, чтобы я вам их показал. Я их писал, от случая к случаю, в последние полтора месяца». Я прочитал одно, десять, дюжину, потом приостановился, поняв, к чему они клонят. Опусы эти представляли собой смесь философии с эротикой и в достаточно романтическом ключе повествовали о любви, красоте, о глубинном и эзотерическом смысле страсти и характера, однако основной их сквозной темой была попытка прояснить отдельные оттенки и нюансы сокровенной эмоциональной связи, которая возникла между ним и Эстер, его и ее духовное и поэтическое отношение к красоте, влечение рассудка и подсознания, которое подтолкнуло их друг к другу. По его словам, Эстер была чудом – «душой мира», воплощением духовности, а эти его излияния – самыми достойными, зрелыми и прекрасными из всех его душевных порывов. (Я еще подумал: какие чудеса творят эмоции, страсти, чувственность – величайшая, правящая всем сила!) Опусы и правда были очень хороши, некоторые даже великолепны. Разумеется, они стали результатом некой химической реакции, которая освежила и оживила воображение и Д. Д., и ее – по крайней мере, на какое-то время. Вразрез со своим более обыденным, трезвым и взвешенным подходом к жизни (так мне это тогда виделось) он пытался совершить то, что до него тщился совершить Доун: выразить страсть и восторг, которые породила в нем Эстер Норн. Только Доун с этой целью приплясывал, целовал ей руки и восклицал: «Эстер мне это позволяет, потому что она меня любит. Знает, что я ее недостоин, – ее достойны лишь некоторые мои поэтические мысли». Что до Д. Д., он сочинял весьма рассудительные философические эссе, полные сумрачной, тихой, покорной нежности и пронизанные мучительным страхом того, что все закончится. Мне было его жаль, ибо я понимал, что в тот момент столь сильные переживания вызывают у него, если не у Эстер, сильнейшее и, возможно, губительное психическое напряжение. Не умел он жить, пылая ярким огнем.

На мой взгляд, наш англосаксонский мир слишком холодно и даже нетерпимо относится к проявлениям любви или творческого пыла в возрасте, который выходит за рамки восемнадцати – тридцати лет. Вероятно, он не видит или видит лишь смутно, что годы не убивают ни умственных, ни душевных страстей, а если и видит, предпочитает это отрицать или замалчивать. Если жизнь такова, страстям в ней места нет, и, соответственно, как мне довелось узнать, в этот период Д. Д. стал предметом многочисленных неодобрительных оценок и комментариев. И Эстер тоже – за то, что им заинтересовалась. Тем не менее, в силу зрелого возраста, Д. Д. обладал определенными преимуществами. В умственном смысле Доуну с ним было не сравниться. В этой связи – по крайней мере, мне – интересно было все это подмечать, и я никак не мог отвязаться от мысли, сколь же неординарной и самобытной должна быть девушка, которая сумела вызвать пусть и не одновременный, но столь пылкий интерес у двоих столь разных мужчин – и одновременно сама ими увлеклась. Безусловно, причиной тому были некие духовные или поэтические свойства, далекие от животного начала. Она разглядела их в Доуне, Д. Д., а возможно, и в других, вызвавших ее интерес; все эти люди, безусловно, выросли в моем мнении за счет того, что смогли ее заинтересовать.

Однако ее чувству к Д. Д. суждено было рассеяться как дым, как, впрочем, рассеивается любое романтическое чувство – хоть безжалостно задавленное, хоть не встретившее препон. В нашем случае, как мне представляется, этому способствовали практические и бытовые соображения, донимавшие Д. Д. По природе своей он быстро всем пресыщался. По завершении все его подобные романы, даже самые пылкие и патетические, заносились им в список занятных или ценных движений разума или души – в зависимости от силы и сущности художественного или интеллектуального толчка, который стал их причиной. Такие-то и такие-то отношения, там-то и там-то приключившиеся, навели его на такие-то выводы и размышления. Но я не могу поверить, что Эстер Норн с тем же хладнокровием и скрупулезностью оценивала свою жизнь и поступки.

Как бы то ни было, год спустя у Д. Д. внезапно случился кризис, который омрачил, а точнее, изменил для него всю суть этой трогательной и поэтической истории. Старшего сына, любящего, умного и при этом чрезвычайно романтичного юношу, своего любимца, Д. Д. отправил в одну из технических школ на Западе, где он внезапно скончался от какой-то заразной болезни, причем еще до того, как отец или мать сумели к нему приехать, – и случилось это тогда, когда роман Д. Д. с Эстер Норн был еще на пике. Внезапный удар, нанесенный ему жизнью, видимо, произвел на него самое гнетущее впечатление – даже в большей мере, чем я мог предположить. Он погрузился в глубокое черное отчаяние, столь беспросветное, что оно заставило его отрешиться от жизни и в тщетном, да еще и, как мне представляется, слабодушном порыве заняться переоценкой всех высших ценностей. Прав ли он был, ведя то существование, которое вел? Является ли индивидуализм, как противоположность социализма, верным подходом к сфере человеческих привязанностей? А как теперь оценивать его философские и практические умозаключения касательно того, что он видел на этой земле? Однажды вечером, часов в десять, в мою старенькую студию на Десятой улице явился подавленный, заплаканный человек, постаревший, измученный, а кроме того, как это ни прискорбно, несколько оглушенный спиртным. И вот полились бессвязные речи о первом, видимо, в его жизни тяжком потрясении. Его сыночек! Его сыночек! Горе! Горе! Опустошенный до самого дна, он, судя по всему, задался вопросом (как задавались в старину «согрешившие» против своей веры) о духовной и этической связи всех его прошлых поступков с ним самим, его детьми, женой, жизнью, силами, властвующими над мирозданием. Возможно – так он мне заявил с полными слез глазами, – не столь уж надуманна теория о поведении и моральных обязательствах перед другими людьми во времена экономических или общественных бурь, которой придерживаются ныне столь многие. Возможно, существует если не божество, то нечто иное, некое химическое или психическое равновесие, сокрытое во всех вещах и ответственное за мировой порядок – или необходимость такового. И способно ли оно наказать за отступничество кармическим воздаянием – причем здесь и сейчас, а не впоследствии? Говоря иными и более простыми словами Господа: «Мне отмщение, и Аз воздам».