Галерея женщин - [188]

Но вскоре на этот солнечный пейзаж упала тень, опустилась пелена тумана. Как я выяснил впоследствии, Эстер сообщила Доуну, на каких условиях зиждется это обещание будущего успеха. Придется пойти на компромисс. Она будет с ним видеться не так часто, как прежде, по крайней мере в первое время. Более того, не исключено, что в ближайшее время со стороны великого Хокума воспоследуют определенные поползновения, которые, возможно, лишат его, Доуна, статуса ее мужа, если только она прямо сейчас не откажется, решительно и бесповоротно, от этого блестящего предложения. Согласен ли на это Доун? Готов ли он от нее отказаться? Считает ли, что ей следует отказаться от него? Сможет ли жить без нее?

Как я впоследствии узнал от других людей, также близких к этой чете, его это предложение поразило своим бесстыдством – на подобную гнусность способны лишь зажравшиеся бессердечные негодяи, которые устроились на самом верху и чинят зло всем беспомощным и приниженным. Нет, вы только подумайте! Влиятельный толстосум, ходульный персонаж притчи о богаче и Лазаре, ежедневно и ежечасно пирующий за изобильным столом, набитый по самую глотку туком и роскошью, подлым образом решил обвести его, великого поэта-бессребреника, вокруг пальца, а потом отобрать у него его агнца. А Эстер, единственная его Эстер – как она могла о таком даже помыслить! Иегова! Правосудие! Этот мерзавец, эта тварь, этот развратник, этот сатир! (Ослабьте мне кто-нибудь воротничок, ибо я задыхаюсь!) Обладая такими богатствами, имея весь мир у своих ног, он имеет наглость предложить несчастной неимущей девушке вроде Эстер, этому нежному и прелестному созданию, столь ужасный, столь позорный компромисс! О горе, горе, горе! А он так любил Эстер, так любит ее и поныне. О горе, горе, горе! Дабы пробиться, она должна отдаться, отдать свою бесценную душу этому нечестивцу! И за что? За то лишь, чтобы получить право демонстрировать свои прирожденные художественные таланты! Какой ужас – беспардонное нарушение всех естественных законов творчества! Да мыслимо ли, чтобы подобная тварь заняла столь высокое положение в театральном мире и диктовала условия юной, прекрасной, талантливой деве! И помыслить страшно, что ведь существуют несчастные одаренные девушки, которые могут – а по временам, возможно, и вынуждены – откликнуться на столь непристойное предложение! Гнать нужно такого мерзавца из театрального мира. Необходимо раскрыть его подлинную сущность: негодяй, растлитель юной плоти, горгона, огр. До чего же докатился наш мир, если в нем возможно такое!

Тем не менее – и это я отметил особо – в его словах звучала своего рода скрытая гордость, вызванная тем, что столь могущественный, состоятельный и важный человек (пустышка и бездарность, если судить по меркам высоких искусств – например, поэзии) все же спустился со своих высот и проявил интерес к такой скромной девушке, как Эстер.

В итоге его слезы и молитвы возымели действие. Эстер, не поднимая шума, отказалась от предложения. А Доун, поняв, что вся ответственность за этот самоотверженный поступок лежит исключительно на нем и что мнения окружающих касательно целесообразности ее отказа и его роли в таковом могут разделиться, стал советоваться с каждым встречным и поперечным касательно того, правильно ли он поступил. Справедливо ли его осуждать за его мысли и чувства? Может, невзирая на его терзания и обиды, Эстер все же зря его послушалась и последовала его совету? С этими рассуждениями он явился даже ко мне, и я в его присутствии разложил все по полочкам, придя к сухому выводу, что, если Эстер действительно считала, что речь идет о прекрасной возможности, открывающей ей путь к успеху, она должна была ею воспользоваться. Выслушав это, он ушел со словами, что, безусловно, прав я, а не он. Тем не менее жизнь их постепенно вернулась в прежнее русло, история эта быстро забылась. Они, разумеется, оставались столь же нищими, а спустя некоторое время – скажем, полгода – Доун вновь начал оказывать внимание другим красивым женщинам, с прежней своей робкой экзальтированной навязчивостью.

Далее следуют этапы, которые лично мне интересны не менее, а может, и более предыдущих. По ходу следующей, крайне суровой зимы (третьей по ходу Великой войны) они жили даже в большей, чем обычно, бедности. Как я уже говорил, Доун зарабатывал разве что на оплату жилья и счетов за газ, остальное брал в долг. Эстер Норн носила все тот же плисовый костюм, причем без теплого пальто и крепкой обуви, а комната их была едва натоплена. Поскольку сердечный и легочный недуг у нее прогрессировал, она была ослаблена и в ту зиму сильно простудилась, простуда привела к тяжелой пневмонии, а та в итоге – к чахотке. От последней, должен прибавить, Эстер так и не оправилась. Однако и в эту зиму (причем и в самый тяжелый период ее болезни) Доун не реже прежнего появлялся в ресторанах, небольших театрах, студиях и прочих подобных местах – декламировал, ниспровергал, излагал свои планы, именовал себя апостолом и апофеозом простоты, бескорыстия, искренности, честности, милосердия, откровенности, истины и даже добра. Это было удивительно. А жена его в это время лежала дома, нуждаясь в том, что, безусловно, можно назвать первейшими жизненными потребностями: исправном отоплении, подходящем питании, уютной обстановке, теплой одежде, грамотном враче. Он же был в состоянии позаботиться о ней не более, чем ребенок. Насколько я понимаю, в силу эгоистичного, застилающего всё самомнения он считал ниже своего достоинства любой ручной или письмоводительский труд. Хуже того, он так пока и не нашел себя в труде умственном и литературном и либо не мог, либо не хотел писать что-либо, кроме стихов – причем по большей части таких, которые были совершенно не пригодны для журнальных публикаций. Полагаю, что этой зимой случались моменты, когда оба они голодали и холодали. Одна девушка – я был с ней знаком – заметила, что Эстер Норн зимой и летом ходит в одном и том же, в конце концов купила отрез материи и сшила ей платье. Некоторое время Эстер его носила, но потом перестала на том основании, что это платье идет ей меньше, чем предыдущее. Безалаберный поэт частенько брал деньги взаймы, где только давали: доллар тут, два доллара там – я однажды ссудил ему целых десять, а в другой раз еще столько же. Хочу сразу сказать, отдачи я не желал, да и не ждал. В Виллидж так было принято. Тем не менее после этого всякий раз, как мы встречались, он пускался в объяснения, почему до сих пор со мной не рассчитался, – пока я не пригрозил, что, если он не прекратит, я немедленно истребую у него долг, на том дело и кончилось. Но это пример того, как он любил драматизировать свои мнимые страдания. Прилюдно переживал из-за неоплаченных счетов.