Галерея женщин - [186]

Помимо одежды, здоровья и силы, были и другие вопросы, например пища и жилье, – и с ними, насколько я мог судить, за все время совместной жизни они так толком и не разобрались. Он не умел или не хотел зарабатывать ничем, кроме сочинения стихов, а она – со своим больным сердцем, а потом еще и легкими, которые сдавали и доставляли ей все больше хлопот, – не могла делать ничего, что требовало физических сил. Не могла – и я ее в этом не виню. Мучительно было бы смотреть, как такой цветок выполняет грубую ручную работу. Я твердо убежден, что не для того природа создает духовность и красоту.

Соответственно, все это время, по причине объединявшей их страсти, выживать им было непросто. Сколько раз я встречал ее – она якобы торопилась куда-то по важному или срочному делу, однако, если я приглашал ее на завтрак, обед или даже на ужин, она меняла свои планы и соглашалась, впрочем и здесь Доун маячил где-то на заднем плане, пусть и незримо. В таких случаях я всегда гадал, что он об этом думает, если думает вообще, пеняет ли ей за это. И мой скромный камин – сколько раз за это время я слышал звон колокольчика, и появлялась Эстер в своем берете, коричневом плисовом платье и коричневой шали. «Занят?» – «Вовсе нет. Заходи». Она заходила, сбрасывала шаль, брала подушку-другую, садилась у камина, в котором пылал огонь, и рассматривала красные отсветы с тихим спокойствием кошки – любительницы уюта. Если любопытство во мне не брало верх, я возвращался к работе и за свое добросердечие порой бывал вознагражден проблеском улыбки, обращенной в мою сторону. Если я все же задавал вопросы, она отвечала, сообщала все известные ей новости, причем в рассказах ее не было ни тени докучного осуждения или пустопорожних сплетен. Я слушал про Доуна, про то, чем он занят и чем занята она, а также про многих других. Случалось, что она подрабатывала в какой-то местной лавке, случалось, что репетировала пьесу, случалось, что ничего не делала, по слабости здоровья. Говорила она и об отце – чем он занимается. Однажды я спросил: «Эстер, скажи честно. Что именно ты думаешь про своего отца? Безусловно, ты любишь его дочерней любовью, но помимо этого?» Вместо ответа она задумчиво обратила взгляд в огонь. Потом наконец повернулась ко мне. «Знаешь, он обычный клерк, – сказала она. – У него никогда не было никаких иных талантов. А еще мне кажется, он слишком одержим женщинами. С этим, разумеется, он ничего не может поделать, но и с ними, и с собственным домом он всегда управлялся посредственно. Так и не сумел ничего заработать, а сейчас подобрался к рубежу, когда уже почти не способен о себе позаботиться. Мне папочку жаль, но я никогда почти ничего не могла для него сделать».

Нам случалось заговорить про Доуна. Она знала, что я неплохо к нему отношусь, несмотря на его эксцентричность, что я не осуждаю ее ни за интерес к нему, ни за их отношения.

– Знаешь, – сказала она однажды, – я знаю, что ты недоумеваешь, почему я с ним. Я тебе сейчас скажу. Он эксцентричный, порой даже странноватый. Я знаю, что некоторые и вовсе считают его сумасбродом. Кроме того, он страшный эгоист. Ничего не может поделать со своею любовью к публичности, не может не считать себя гением и сильным мужчиной. Но во всем этом есть и другая сторона – любовь к красоте, а кроме того, он совсем не такой сильный, как притворяется. Для меня он скорее маленький мальчик, которому очень хочется признания и сочувствия, который со слезами молит уделить ему внимание. Иногда, когда он совсем уж расхвастается и разболтается, я вижу перед собой ребенка, который слабыми ручонками цепляется за материнскую юбку и плачет, – и в такой момент мне жаль его от всей души. Ничего не могу с этим поделать. Я знаю, что он во мне нуждается, и я должна ему помогать. От этого я чувствую себя добрее и сильнее.

– Прекрасно, – ответил я, – но что ты скажешь про саму себя? Тебе, полагаю, довольно того, что ты ему помогаешь?

В ответ она только кивнула, а через некоторое время прибавила:

– Я могла бы что-то сделать и для себя, будь у меня на то силы, вот только не уверена, что для меня это важнее.

На этом разговор закончился. Я неплохо относился к Доуну и не желал ему зла.

Тем не менее я заметил, что он не отличается от других мужчин. Как бы он ни был ей признателен за то великодушие, с которым она до него снизошла, он не мог удержаться от того, чтобы оглядываться по сторонам, а порой и позволять себе лишнее, ибо тяга к женской красоте была в нем очень сильна. Собственно говоря, и до и после их встречи не доводилось мне знать человека, столь же падкого на прекрасный пол и его внимание. В присутствии Эстер Норн он был скромен и достаточно сдержан. Но стоило ему оказаться где-то без нее – и в нем пробуждалась почти непреодолимая тяга к женскому вниманию, к женским лицам, этакое раболепное трепетание с целью получить хоть взгляд, хоть улыбку. Такое вполне объяснимо, если речь идет о полнокровном самце, не привыкшем ни к каким возражениям, но выглядит неубедительно и даже низкопробно на фоне цветистых мелодраматических излияний, которым он так часто предавался как в присутствии Эстер, так и в присутствии других, но в ее адрес.