Галерея женщин - [172]

И вот что занимало меня в эту минуту: при всей непостижимости самого факта, что такая красавица и умница, как Эмануэла, могла появиться на свет из подобного источника, не здесь ли кроются также истоки ее эмоциональной вялости и сексуальной заторможенности? Ну действительно, какое душевное тепло, какое воспитание чувств могла дать своей дочери эта женщина? Никаких! И потому особенно любопытно было наблюдать, как искренне Эмануэла привязана к старой пустоголовой кукле. Я не оговорился, ее мамаша воплощала собой бездумный конформизм, и если сравнивать их умственное развитие, то Эмануэла ушла далеко-далеко вперед, сколько бы я ни упрекал ее за слабое понимание реальной жизни. Несомненная любовь к матери выражалась хотя бы в том, что Эмануэла безропотно терпела ее глупость. Учитывая интеллектуальные возможности Эмануэлы, это само по себе было забавно. Одним словом, мать и дочь вместе являли собой прелюбопытную картину. Оставалось предположить, что отец все же не чета матери, иначе просто непонятно, откуда у них такая дочь.

И некоторое время спустя – кажется, следующей весной – мне довелось познакомиться с ее отцом, когда они с Эмануэлой делали покупки на Пятой авеню. Что ж, высокий, статный, красивый… Но сразу видно – завзятый ретроград, предпочитающий к тому же держать язык за зубами: типичный расчетливый юрист и охранитель устоев, который больше всего на свете дорожит общественным положением, карьерным и финансовым успехом, а значит, всегда осторожен в мыслях и словах – настолько, что я не мог отделаться от ощущения, будто разговариваю с автоматом, обученным выдавать только юридически правильные и светски корректные фразы. Собственное мнение, если таковое у него имелось, он держал при себе. Поистине образцовый супруг для уже знакомой мне мамаши! Надежный и в меру преуспевающий – в масштабах Чикаго и Уитона, штат Иллинойс, – адвокат. Надо сказать, еще задолго до этого дня я уразумел, что родовое гнездо Эмануэлы в Уитоне было центром местного привилегированного общества, в высшей степени добропорядочного и в меру религиозного. Однажды она сама мне в этом призналась. Как и в том, что ее родители и все их друзья с глубокой скорбью встретили ее решение променять Уитон и своевременный респектабельный брак на Нью-Йорк, с его соблазнами и пороками, одним из которых они почитали литературу.

Повстречав Эмануэлу вместе с отцом и припомнив ее матушку, я пришел к выводу, что подобный союз определенно не мог произвести на свет нормального, живого человека, – и в который раз постарался забыть ее. Легко сказать! Скоро меня вновь начал преследовать ее образ – ее гармоничные формы, ее идеальная фактура, – и вновь настигли мысли о ее глубоко запрятанном, вечно подавляемом желании. И я снова готов был поверить, что она не полностью сделана изо льда, а раз так – не полностью недоступна. Наверняка! И возможно, кто-нибудь сумеет растопить этот лед? Я так загорался от этой мысли, что временами впадал в исступление и уже не знал, кого винить – Эмануэлу или саму жизнь, которая опять и опять зачем-то дразнит меня и оставляет ни с чем, обрекая вечно томиться несбыточной надеждой!

Потом ей показалось, что здоровье матери стало сдавать, и они куда-то уехали на целых два года. По возвращении в Нью-Йорк она предложила мне встретиться за ланчем, затем позвала смотреть какую-то выставку, и все для того, чтобы возобновить наше бесперспективное, никчемное, с моей точки зрения, знакомство. Шутка ли сказать, с нашей первой встречи прошло уже восемь лет! И хотя, на мой вкус, Эмануэла была по-прежнему прекрасна и желанна, все-таки моложе она не становилась.

Упомянутая выставка заслуживает отдельного рассказа. Эмануэле хотелось посмотреть работы некоего Артура Б. Дэвиса[43], и она потащила меня с собой. Мы очутились в мире чувственных грез. Тут летняя полянка при свете звезд усыпана, словно цветами, призрачными фигурами обнаженных и полуобнаженных дев. А тут грациозные, лилейно-белые ню бесцельно бродят туда-сюда, как сомнамбулы. Куда ни глянь, обнаженные в сладостной истоме всем своим существом тянутся к чему-то там, в вышине, как цветы тянутся к солнцу. Это стремление, выраженное в их лицах, руках, телах, заключало в себе, по моему разумению, жажду света и воздуха, свободы и радости, страстное желание сбросить с себя путы унылых будней или разорвать оковы условностей, на которые обрек их мир.

«Неужели тебе это нравится, Эмануэла? – удивился я. – Ты ведь равнодушна к процессам воспроизводства жизни. Чуть коснись отношений мужчин и женщин – ты сразу в кусты. – (Я привожу не точные слова, а общий смысл сказанного.) – Ты вечно где-то носишься и смотришь бог знает на что – то тебе подавай ритмическое движение, то живопись вроде вот этой… Но для чего? В реальной жизни ты бежишь от таких вещей, как от огня. Им нет места даже в твоих сочинениях. Интересно почему, если тебя это так увлекает?»

Она, как водится, перевела разговор на меня. Дескать, я такой-сякой, никаких сдерживающих рычагов, никакого понимания и тем более анализа культурных градаций и нюансов, необходимых для правильного устройства общественной жизни. Прямо обвинительная речь. Я вспылил: да кто она такая, чтобы судить меня? И если я не хорош, зачем преследует меня все эти годы? Я, что ли, бегал за ней? Сама-то она знает, чего ей надо? Впрочем, знает не знает – пусть оставит меня в покое! Я не могу слушать бредни про пользу самоограничений, особенно из уст такой, как она! Очень жаль, что даже Шайб в своем безумии не сумел ткнуть ее носом в реальность – хотя бы и насильно! С тем я и вышел в надежде никогда больше не иметь с ней никаких дел.