Галерея женщин - [127]

Жизни случается привести нас на грань волшебства. Удивительный круговорот роста и увядания, который мы называем «существованием», порой приобретает такое богатство оттенков, так чутко откликается на внешние звуки, запахи, тени, что превращается в колдовство. Слияние их так трогательно! Как проникновенно мы мечтаем, как отчаянно взыскуем!

Пока мы ехали сперва по плоским полям, потом по всхолмьям, а потом – по сонным влажным долинам, я все думал, что сколько жизнь ни старайся, ничего более изумительного ей уже не достичь. Чувства мои так обострились, наше взаимное притяжение сделалось так сильно, что я будто бы перенесся в некий более эфемерный край, где жизнь была уже не явью, а сном. Но, как это ни печально – а это было и печально, и прискорбно, – я не мог не думать о том, что все это не способно привести к чему-либо более долговечному. Как мне ее заполучить? Как сохранить для себя ее светозарную красоту? Странным образом я, не имея к тому ни малейших оснований, ревновал ее буквально ко всем: к родителям, к будущему. Я должен ее завоевать – ведь иначе она достанется кому-то другому! Сколь горькая мысль! Меня терзала боль, ибо рассуждения мои вели не к победе, а к утрате. Жена! Жена! Женат, женат! Слова эти отдавались ударами погребального колокола. При этом на деле-то меня не влекла (даже в ее случае!) перспектива многолетнего брака, все эти традиционные условности, которые проистекают из любви. Разве я уже не заполучил ту, что теперь называется моей женой, и разве испытываю я к ней влечение? Но почему? Я мрачно размышлял о том, почему любовь неизменно сменяется такими вот формальными досадными отношениями – и все завершается смертью. Я задавался вопросом (весьма, на мой взгляд, разумным), а стремятся ли женщины к неразрывному браку. Мне представлялось, что многие из них – по крайней мере, наиболее красивые – презирают брачные узы. При этом предложить какую-то здравую альтернативу я был не в состоянии. Казалось, что трагедия, неудовлетворенность и скука таятся на каждом углу и ждут в конце пути; опасность, смерть и всевозможные крайности являются неизбежными спутниками полнокровной и длительной любви.

В то же время меня озадачивало отношение ко мне этой девушки. Вне всякого сомнения, ее родители, люди строгие и догматичные, вдолбили ей их собственное понимание добродетели. И при этом она беззаботно играет в любовь с человеком, про которого знает: он женат. Вот она, моя жена, ее тетка, сидит напротив рядом с Хаудершелом – терзаемая ревностью и подозрениями, о чем Релла наверняка уже догадалась. Но отражалось ли это на ее побуждениях? Никак. Способно ли хоть что-то смирить порывы юности, испытавшей прилив исконно-первобытных жизненных сил? Я прекрасно знал, что нет. Релла явно позабыла все преподанные ей уроки благовоспитанности. И ее тоже сразила любовь. То, что это способно причинить несчастье ее тетке, ничего для нее не значило. Она либо не понимала, либо отказывалась принимать в расчет.

Надвигалась ночь, мы наконец спустились в долину, окруженную высокими горами. По дну бежал поток, прыгал по белым камням, журчал и искрился при лунном свете. Вдали справа засветился огонек – нам сказали, что это уже дом. Когда мы подъехали, я различил просторный амбар возле воды. Вот показалась и основная постройка, стоявшая в тени нескольких старых деревьев. Я помог Релле и ее матери сойти и пошел за ними следом – у порога нас встретили двое их молодых сильных заспанных сыновей.

– Ты вот что сделай, Релла, – обратилась к ней мать, – возьми свечу, сходи в подпол, принеси яблок и сидра.

Меня пригласили нести свечу и корзину, она же понесет кувшин. Освещенные одиноким желтым огоньком, мы целовались в тени, под балками пола, потом набрали яблок, наполнили кувшин янтарным напитком. Помню, каким азартом и энергией кипела Релла, помню волшебство ее юного, едва освещенного лица, осознание опасности в ее глазах.

– Отпустил бы ты меня. Тетушка В. может сюда спуститься.

Я был тогда еще малоопытен в житейских вопросах и перипетиях, и меня восхитило, что создание столь юное и на первый взгляд неискушенное способно так деловито и тактично отказаться от явно желаемого в пользу возможного в будущем. Впрочем, мне еще предстояло убедиться в том, что осмотрительность, уравновешенность и чувство самосохранения были присущи Релле от природы, так же как и жизнерадостность и душевность. Вот только она эту осмотрительность никогда не выпячивала; более того, мне казалось, она не сознает опасности, и тем не менее то, с каким проворством она хваталась за любую благоприятную возможность или отвергала то, что таит опасность, отчетливо показывало мне, насколько глубинным и прочным было в ней ощущение интриги и уместности или неуместности поступков и движений, из которых интрига состоит. После момента, подобного нынешнему, она с легкостью возвращалась – что продемонстрировала мне и тогда – к обыденному, причем с видом человека, не ведающего любви.

(Яркая птица! Дивная бабочка! Позволь тебя подержать, не попортив крылья!)

Когда сидр, печенье и яблоки исчезли со стола, все, сославшись на усталость, отправились на боковую, я же снова ушел в ночь. Вокруг все было слишком красиво и удивительно, я не мог спать. Вместо этого я зашагал вперед; дойдя до склона одного из холмов, возвышавшегося прямо за домом, я размышлял, глядя на звезды. «О любовь, любовь! – думалось мне. – Юность, юность! Лихорадка, агония этого недуга! Как так вышло, что, едва переболев в первый раз, я снова забился в любовной горячке? Неужто каждый из нас – лишь сосуд с жидкостью, сообщающийся с другим, реагирующий на законы и стимулы, которые ничего или почти ничего не имеют общего с нашими собственными общественными теориями и понятиями? Или так оно только кажется – как будто собираются конклавом все электроны человеческого существа, как будто голосованием, одиночной волей или обманом принимается некое решение, принимается перед лицом косных представлений внешнего мира». Но, как бы то ни было, лихорадка была томительной. Я сгорал. Испытывал боль. Господи, думал я, сколь дивно ее юное лицо, ее грациозное юное тело, ее движения, улыбки, очи. За что же мне такое… да и ей, видимо, тоже! Возможно ли это? Испытывает ли и она подобное? Неужели и она меня любит – откликается так же, как и я? Мысль эта оказалась столь мучительной, что я не выдержал, встал и вернулся в примолкший дом.