Галатея - [13]

Не только смерть я счел бы благостыней,

Но тысячу смертей, когда бы мог,

Придя к своей безвременной кончине,

Сказать, что милостив ко мне был рок,

Мне подарив сочувствие любимой;

Но, ах, напротив — был он так жесток!

Тропа моих удач узка, чуть зрима,

Тропа же тяжких бедствий широка.

Проторена судьбой невыносимой.

По ней бежит, грозясь издалека,

Мощь черпая в твоем ко мне презренье,

Лихая смерть, — она уже близка.

Что ж, пусть возьмет меня! Сопротивленья

Не окажу: суровостью твоей

Я приведен на грань изнеможенья.

Я так измучен, что в душе моей

Страх пред врагом озлобленным гнездится,

И этот страх позорный тем сильней,

Что обессиленным иду я биться,

Но я горю, в твоем же сердце лед, —

Так как же мне на крайность не решиться?

Кровавой встречи предрешен исход.

Пред кем рука б моя не задрожала,

Коль от тебя ей помощь не придет?

А если б ты помочь мне пожелала,

С любым из римских полководцев бой

Я принял бы, не устрашась нимало.

Я вызов смерти бросил бы самой

И вырвал бы из лап ее добычу

Отважной и уверенной рукой.

Судьбе моей придать печать величья

Или позора можешь только ты,

Лишь ты властна творить ее обличье.

Любовью беспримерной чистоты

Я был взнесен, и если б ты хотела,

Я не упал бы с горней высоты,

Благого не лишился бы удела,

Теперь же упованиям моим

Лежать в пыли, свой взлет забывши смелый.

Так страшен рок мой, так невыносим,

Что я готов благословить страданья,

Рожденные презрением твоим.

Лелею я теперь одно мечтанье:

Мне б только знать, что я в душе твоей

Бужу хоть бледное воспоминанье.

Я подсчитал бы, думаю, быстрей

Светила на просторах небосклона,

Песчинки на краю морских зыбей,

Чем горькие все жалобы и стоны,

Которые твой равнодушный взор

Исторгнул из груди моей стесненной.

Молю: ничтожество мое в укор

Ты мне не ставь, — сравнение с тобою

Наиславнейшему несет позор.

Тебя люблю, хоть малого я стою,

И ты мне так безмерно дорога,

Что задаю себе вопрос, не скрою:

Как можешь видеть ты во мне врага?

Наоборот, мне кажется, награду

Я б заслужил, не будь ты так строга.

Быть не должно согласия и лада

С жестокосердием у красоты,

И добродетели быть доброй надо.

Ах, Нисида! Куда девала ты

Несчастный дар мой — душу не обманной,

Ничем не замутненной чистоты?

Души моей ты госпожой избранной

Не хочешь быть. Какой же дар другой

Признала б ты за более желанный?

В тот день, когда я встретился с тобой,

Навек утратил я — себе на горе,

Но и на радость — душу и покой.

Свою судьбу в твоем ищу я взоре,

Тобой дышу, в твоих желаньях мне

Звучит веленье, словно в приговоре.

Живу в непотухающем огне,

То пеплом делаясь, то воскресая,

Подобен птице Фениксу[18] вполне.

Тебя, о Нисида, я заклинаю:

Верь, этот чудодейственный костер —

Непобедимая любовь святая.

Умри я нынче — твой любимый взор

Мне жизнь вернет; он челн мой из пучины

Вверх вынесет, смиривши волн раздор.

Против любви бессильна и судьбина,

Сливает справедливо мысль моя

Любовь с верховной мощью воедино.

Тут, чтоб не докучать, кончаю я.

Не могу вам сказать, что именно убедило Нисиду: доказательства, приведенные в этом послании, бесчисленные ли доказательства, которые еще раньше приводил я в подтверждение искренности чувств моего друга Тимбрио, необыкновенная ли его настойчивость, а быть может, так было угодно небу, — только по прочтении письма Нисида обратилась ко мне и со слезами на глазах молвила:

«Ах, Силерьо, Силерьо! Боюсь, что заботы о здоровье друга твоего будут стоить мне собственного моего здоровья! Молю судьбу, пославшую мне это испытание, чтобы речи твои и дела Тимбрио оказались не лживыми; если ж и те и другие меня обманули, то да отомстит за меня небо, ибо оно видит, что я уже не могу более таить свое чувство — так сильна его власть надо мной. Но какое же это слабое оправдание для столь тяжкой вины! Ведь я должна была бы молча умереть, дабы честь моя осталась жива, тогда как после этого разговора мне придется похоронить ее, а затем и самой покончить все счеты с жизнью».

Слова Нисиды и в особенности то волнение, с каким она их произносила, смутили меня, и я начал было уговаривать ее объясниться начистоту, но она не заставила себя долго упрашивать и тут же призналась, что она не просто любит, что она обожает Тимбрио, но что она утаила бы от всех эту страсть, когда бы вынужденный отъезд Тимбрио не вынудил ее открыть тайну своей души.

Что испытывал я, слушая речи Нисиды и наблюдая за всеми проявлениями ее страсти к Тимбрио, — это не поддается никакому описанию, да я и рад, что такая чудовищная пытка неописуема, — рад не потому, чтобы мне тяжело было счастливого Тимбрио себе представить, а потому, что мне тяжело было видеть самого себя отчаявшимся когда-либо вкусить блаженство, ибо я тогда уже ясно видел, что не могу жить без Нисиды и что, уступая ее другому, я тем самым, как я вам уже говорил, навсегда отказываюсь от всех земных радостей и утех; единственно, что мне удалось насильно вырвать у судьбы, — это счастье друга моего Тимбрио, вот почему я не умер в тот миг. Более того, я, сколько мог спокойно, выслушал признание Нисиды и обрисовал ей, как сумел, душевную прямоту Тимбрио; она же ответила, что доказывать ей это теперь уже незачем, ибо у нее нет никаких оснований мне не верить, но что она просит меня об одном: нельзя ли, если только это возможно, уговорить Тимбрио под благовидным предлогом уклониться от поединка, но тут я возразил ей, что это значило бы себя обесчестить, с чем она согласилась и, сняв с себя некие драгоценные реликвии, вручила их мне для передачи Тимбрио. Тогда же мы условились, как нам действовать дальше: дело состояло в том, что ее родители, желавшие посмотреть на битву Тимбрио с Прансилесом, собирались взять с собой обеих дочерей, но как присутствовать при этой жестокой схватке было свыше ее сил, то положила она — притворившись в дороге больною, пребывать безотлучно в загородной вилле, в которой предполагали остановиться ее родители и которая находилась в полумиле от места дуэли, и там дожидаться решения своей участи, всецело зависевшего от участи Тимбрио. А дабы сократить минуты мучительного неведения, дала она мне белый платок и велела привязать его к рукаву в случае, если Тимбрио выйдет победителем, если же он будет побежден, то не подавать никакого знака, — и так мне еще издали предстояло возвестить ей начало ее блаженства или же конец ее дней. Обещав исполнить все, что она мне приказала, я взял реликвии и платок и с весьма горьким чувством, но и с чувством самого полного удовлетворения, какое мне когда-либо приходилось испытывать, с нею простился: грусть возникала от сознания постигшей меня неудачи, великая же удача, выпавшая на долю Тимбрио, приводила меня в восторг. Явившись к Тимбрио, я рассказал ему о своем свидании с Нисидой, и он был так счастлив, горд и доволен, что даже смертельная опасность, коей он подвергался на поединке, представлялась ему уже теперь ничтожной, — он полагал, что смерть бессильна перед тем, кому оказывает покровительство его повелительница. Я не стану приводить те похвалы, которые в благодарность за мое усердие расточал мне тогда Тимбрио, ибо чрезмерность их показывает, что он просто обезумел от радости.