«Галатея» - [4]

Лев сказал тогда: опыты в этом направлении запрещены Высшим Советом Ученых. Почему?

Теперь я понимаю, почему. Видимо, и до Льва Черняка были попытки создать "Галатею", но ученые вовремя спохватились, поняли, какую смертельную опасность таит в себе этот сладкий наркотизатор. Я это понимаю теперь, поэтому и решился на решительные действия. Но неделю назад, когда впервые выключилась "Галатея", — реле времени выключает ее автоматически через каждые шесть часов, — я был просто ошеломлен и раздавлен и хотел только одного: вернуться в удивительный сказочный мир.

Я нажал на кнопку во второй раз… и оказался на Земле.

Я сидел на краю обрыва на отвесной скале; глубоко внизу, в долине, серо-желтой змеей извивалась старинная дорога; передо мной, до самого горизонта, поднимались каменными волнами горы; над ними — бесконечно высокое синее небо, орлиный клекот и терпкий запах полыни.

Я знал: это — Чуфут-Кале, древний пещерный город близ Бахчисарая в Крыму.

На миг во мне шевельнулось странное воспоминание: показалось, будто я был здесь когда-то, был давно-давно — миллионы лет назад. Тогда я сидел так же, как и теперь, а потом оглянулся — и увидел Галю. Она сказала… Она сказала…

Мой неизвестный друг, я специально описываю все свои ощущения до мельчайших подробностей, чтобы ты знал, как тонко и как подло обманывает "Галатея" человеческий мозг. Она берет твой разум, твое воображение и трансформирует их, придает им наиболее привлекательное для тебя содержание.

Я действительно был в Чуфут-Кале летом 2053 года. Сидел на той скале над обрывом. Только тогда тоска сжимала мое сердце, и солнце казалось черным: именно там любимая девушка сказала мне, что не любит и никогда не любила, поэтому и встречаться больше не стоит.

Но то было в реальности, а "Галатея" перевернула все по-другому.

…Я оглянулся и увидел Галю. Она лежала на спине, мечтательно глядя в небо. Потом перехватила мой взгляд, улыбнулась мне, протянула руки.

А я все смотрел и смотрел на нее, чувствуя, как с каждой секундой во мне нарастает буйная, дерзновенна сила; как удивительно расцветает окружающий мир, вдохновляя на какие-то, неведомые даже для меня подвиги и как все лучшее, что только может быть в природе, вливается в образ этой златовласой голубоглазой девушки, — моей самой милой, моей самой родной!

Нет, я не могу описать это состояние. Нет, нет, нет! Если я не сумел передать фантасмагорию Космоса, то там хоть речь шла о несуществующих органах чувств, а значит, и о нехватке соответствующих образцов для сравнений. Тут же меня охватили общечеловеческие, общеизвестные чувства. Любовь. Ее знает каждый. Она может быть маленькой или большой, счастливой или скорбной. Однако ее не расчленишь, не измеришь, не проанализируешь, потому что сухое логическое прикосновение разрушит радужную оболочку, и, как от мыльного пузыря, останется только прозаичный серый туман.

Действительно, что делает одну или одного — милым, самым дорогими в мире, ради кого человек переступает через сильнейший животный инстинкт самосохранения и готов отдать собственную жизнь, чтобы защитить любимого? Почему все остальные меркнут по сравнению с избранником, хотя на самом деле они, порой, гораздо красивее, умнее, привлекательнее его? Может, дело вовсе не в избраннике, а в том, какой именно образ создало воображение влюбленного?

Я не зря спрашиваю это. Я пытаюсь понять действие "Галатеи". Понять, чтобы еще раз предостеречь: создаваемые ею миражи стократ сильнее реального восприятия. Я до сих пор чувствую вкус губ и запах Галиных волос, хотя никогда не целовал ее на самом деле; мной до сих пор владеет помрачающая разум скорбь по утраченному чувству неизмеримой и неисчерпаемой любви… которой в действительности не было. Но что с того? Она живет во мне, и отныне знаю: даже если бы я остался жив, то не смог бы полюбить ни одну женщину, потому что ни одна реальная женщина не сможет подняться до уровня мечты.

И все-таки я попробую еще раз восстановить в себе то половодье чувств. Мираж зовет меня, манит, как ручей в минуту нестерпимой жажды.

Какую любовь подарила мне "Галатея"?.. Безграничную. Бескрайнюю. Неисчерпаемую. Она вместила в себе все — от звериного хохота питекантропа, до вдохновения создателя музыкальной симфонии. Только так я и могу определить: во мне словно соединились воедино миллиарды любовей тех, кто жил и кто еще будет жить на Земле. Была она светлой, эта моя феерическая любовь? Нет, она была как радуга — от черных вспышек яростной ревности, до розовой глупости; во мне жили Ромео и Отелло, раб и Цезарь, Дон-Кихот и Дон-Жуан; я был способен и убить свою любимую, и отдать за нее жизнь. Казалось бы, к кому мне ревновать, если я самый сильный, самый красивый, самый умный? А я ревновал ее к солнечным лучам, которые ласкали ее золотистую кожу; к ветерку, который трепал ее платье; ревновал ее к самой себе, если она задумывалась хоть на мгновение. Но то были мимолетные приступы ярости, — видимо, просто необходимые в любви, чтобы после них радость и приподнятость были еще ярче.

Я кончаю. Меня зовет к себе сладкое забвение, непреодолимый яд. Мне все труднее сдерживать себя. А я еще должен рассказать все до конца.