Галантные дамы - [142]

Как, однако, странна природа женщины: ей свойственно гореть и еще разжигать пламя; впрочем, это и не диво, ведь как сказала одна испанка: «Que quanto mas me quiero sacar de la braza, tanto mas mi marido me abraza en el brazero» (Чем больше усилий я прикладываю к тому, чтобы удалить угли, тем больше новых углей супруг насыпает в мою жаровню). И гореть им там привольно, ибо от единого слова, от прикосновения или мимолетного влечения они при самой малой оказии легко распаляются, без всякого почтения к мужу. Ибо, по правде говоря, почти каждую девицу или женщину более всего отвращает от решительного шага боязнь надуть себе живот, не наевшись бобов; а замужним этого нечего опасаться: на бедного мужа все спишется и он все покроет. Что же до поминаемых Боккаччо законов чести, запрещающих подобное, — большинству женщин на них плевать, они оправдываются тем, что законы природы более властны; а она ничего зря не делает и столь благородные члены и телесные совершенства дала им для применения, а не для того, чтобы ее дары простаивали впустую; пустоты ведь природа вообще не терпит; и не дело, чтобы пауки вили там свою паутину и приходилось бы с помощью чистого лисьего хвоста ее выметать; тоже еще, добавят они, от длительного постельного безделья заводятся разные болезни, подчас угрожающие жизни, а особенно удушье матки, от которого прежалостно погибают столь многие, среди прочих прекрасные собой добродетельные дамы, — и все из-за злостного воздержания; а лучшее лекарство от оного недуга (так полагают врачи) — телесная близость, желательно с сильными, крепкими и вполне оснащенными для любовных схваток мужчинами. Некоторые же заходят и дальше: они утверждают, что законы, оберегающие достоинство, писаны лишь для тех, кто не одержим любовью или не имеет достойных друзей, — им-то и впрямь вредно и предосудительно расставаться с целомудрием, — например, к таким отношу куртизанок, — тем же, что умеют любить и избрали подходящих спутников, никакой закон не должен запрещать утолять огонь желаний и заливать его надлежащим образом; ведь это все равно что сохранить жизнь просящему — вещь невиннейшая; в ней ни грана варварства либо жестокости, как говорил Ринальдо, упоминаемый мною ранее по поводу рассуждений об удрученной Джиневре. Кстати, знавал я одну вполне благопристойную и высокопоставленную особу, к каковой однажды вошел ее милый друг и застал ее за переводом стансов упомянутого Ринальдо «Una donna deve dunque morire»[68], причем она перелагала их такими прекрасными и ладными французскими стихами (она дала мне потом на них взглянуть), каковых я более ни у кого не читывал; когда же он попросил ее показать написанное, она поставила условие: «Возьмите этот перевод: в нем и вынесенное мною самой себе судебное решение, и приговор, который должен бы вам понравиться, а вам остается лишь его исполнение», — каковое тотчас после прочтения и воспоследовало. А какой приговор! Он превосходит все, вынесенные парижской Судебной палатой! Ариосто украшает жалобы Ринальдо весьма прекрасными доводами; уверяю вас, она ни одного не упустила и самым лучшим образом изобразила на нашем языке — так что перевод преисполняет читателя таким же волнением, как и оригинал; что до ее друга, то он намеревался сохранить ей жизнь и не был неумолим, так что для них обоих время зря не протекало.

Так почему бы женщине, которую природа создала доброй и милосердной, свободно не воспользоваться столь ценным подарком; неужто ей суждено отплачивать неблагодарностью и отвращать от себя дарителя, оспаривая его правоту? Точно так же считала и одна особа, которая, я сам видел, взирая на супруга, прогуливавшегося по зале, не смогла сдержаться и не заметить своему возлюбленному: «Глядите, как он вышагивает! Ведь правда у него внешность доподлинного рогоносца? И так ли уж я чувствительно оскорбила природу, ежели она таковым его создала и ни к чему другому не предназначила?» Смею ли я оспорить ее правоту?

А другая супруга, как я слыхал, жаловалась на то, что ее благоверный плохо к ней относится, ревнует и следит за ней, подозревая, что она наставляет ему рога. «Но и он хорош! — говорила она своему кавалеру. — Ему кажется, что его страсть подобна моей, меж тем как я погашаю его желание, сама и не вспыхнув: там достаточно четырех-пяти капель водички, моя же топка иной глубины; ей нужно поболее: ведь все мы по натуре водолюбивы, словно паучья норка, — чем больше льешь воды, тем быстрее она впитывается — и снова все сухо».

А еще одна нашла не менее прекрасное сравнение, предположив, что со слабым полом происходит то же, что и с куриным племенем: от недостатка воды типун садится на язык — и можно умереть, а потому им надо часто давать пить, вот только обычная вода здесь не подойдет. А третья сравнивала женскую натуру с садом: ему мало дождевой влаги, но потребен и садовник с лейкой — и тогда сад более плодоносен. А четвертая заметила, что хотела бы походить на ревностных хозяек, не доверяющих свое добро лишь одному управляющему, а находящих для сего и других пособников: ведь один может не справиться с его приумножением. Так же рачительно она поступала и с вместилищем страстей, дабы лучше его устроить и пристроить.