Габриэлла - [3]

Безродов вежливо соглашается — людское сообщество разнообразно. Но тут же мысленно комментирует, словно привычно заносит в блокнотик очередную попутную запись: странное дело, везде и всюду слышится этот надтреснутый зов — возможно, вы более имениты, но наша домашняя травка мягче — пражанин вспомнил моравские корни.

Добеш, однако ж, сразу спохватывается. Нельзя, поддаваясь старой досаде, забыть о своей сегодняшней миссии. Питомец прославленной словесности обязан заболеть его городом, его волшбою и красотой. Честной великодушной Моравии придется нынче посторониться, что бы то ни было, чешское сердце бьется на этих священных улицах. Безродов с усилием гасит усмешку — и здесь, как всюду, меня вербуют!

В голосе Карела звучит подлинное воодушевление. Русскому другу нет нужды усердствовать и напрягаться. Наоборот. Только внимательно слушать и всматриваться. Тогда он почувствует эту Влтаву. Чешскую сакральную Влтаву. Истинно чешскую архитектуру. Более того — чешский воздух.

Каждый восторженный период заканчивается этим рефреном — стоит лишь ему обратить внимание гостя на улицу, здание, на все, что оказывается в поле зрения. "Чешские кнедлики. Чешские дамы. Чешские газеты и книги. Чешские пенсионеры".

Очень возможно, что тут была опаска на уровне подсознания: писатели предпочитают абстракции. Познай же нас через органы чувств!

Безродов оправдывал ожидания. Он вглядывается. Он переспрашивает. Он словно вбирает в себя этот город, преподнесенный ему в подарок.

Хозяин лучится еще щедрее. Как истинный обольститель, он чувствует: московский гость почти завоеван, дело в решающем штрихе, древняя Прага должна ожить и показать: она и сегодня неотразима и победоносна. Сейчас они зайдут в Союз списователей, он познакомит его с женою, они пообедают все втроем — похоже, что гость уже утомился.

Безродов вежливо протестует — нет, не устал, все еще бодр, но, разумеется, будет счастлив. Что означает "Союз списователей"? Все очень просто — Союз писателей. Безродов неудержимо хохочет — братья-славяне попали в яблочко. Определили самую суть этой своеобразной профессии. Списователи. Одни — с натуры. Другие, проще организованные, — со старых, плохо усвоенных книжек. Есть, правда, белые вороны — странные чужеродные птицы — видят вдруг то, чего до них не видели, и достают из мусорных куч острыми клювами новое слово. Но этих удачливых кладоискателей в дружной писательской семье не так уж много — и слава Богу!

Карел покачивает блондинистой, ладно ухоженной головой. Не зря Габриэлла, его жена, считает, что писатели — дети. Чем одаренней, тем больше в них детского. В своей комиссии у Габриэллы широкое поле для наблюдений.

Но вот и место ее трудов — несколько выщербленных ступенек, лесенка на второй этаж. Здесь — на отшибе от главного здания — и расположено око в мир, писательские внешние связи. Прошу вас, входите. Нет, после вас.

Из-за стола поднимается женщина, совсем не похожая на пражанок, встреченных на улицах города. Решительно ничего славянского. Что-то мадьярское или креольское и в этой вызывающей смуглости большого скуластого лица, и в угольно-черных тревожных глазах, и в черных — под цвет ее глаз — волосах. И гибкая — не по росту — грация большой осторожно ступающей кошки.

Это моя жена Габриэлла. В голосе Карела внятно звучит скромное торжество победителя. Это и есть завершающий штрих, яркий финал, полнозвучная кода. Вот каково оно, Злата Прага, твое восхитительное лицо.

Они обедают в "Валенштейне" — после дохнувшего льдом и стужей неевропейского мороза здесь было особенно уютно, недаром вокруг чуть слышно щебечут нежные парочки — трое пришельцев вторглись в прибежище любви.

Но не до парочек — не таясь, они присматриваются друг к другу. Общение дается непросто. По-русски — в отличие от супруга — она говорит не слишком бойко, долго подыскивает слова. Безродов должен ее простить, второй язык у нее — французский, а русский знает она условно. Русский ее язык прихрамывает на обе ножки. Безродов смеется: ну что же, поковыляем вместе. На славном языке Мопассана — с усилиями и долгими паузами — он медленно составляет фразы. Учил его в последнюю очередь, учил без должной самоотдачи, недобросовестно, по-школярски. Не думая, что настанет день, когда он окажется так ему нужен.

Косноязычие тем несносней, что Габриэлла с первой минуты послала его в глубокий нокдаун. И если Карел предполагал при всем моравском простосердечии такое развитие событий, он может испытывать удовольствие — победа Праги вполне очевидна. Влюбчивое сердце Безродова и прежде было непрочным щитом. Годы добавили ему сдержанности, но не брони — не раз и не два он пробовал себя утешать: возможно, этой своей отзывчивости я и обязан тем, что замечен, в строчках моих не только чернильная, но человеческая кровь.

Звучало, разумеется, лестно, но легче от этого не становилось. Досталось сверх мер. И вот ощущаешь знакомое сотрясение почвы, земля кренится и оседает, мгновение — и ты пропадешь.

За окнами — февральские сумерки, призрачный, дымчатый пляс теней. В это время "Валенштейн" безлюден, тихие парочки, то и дело обменивающиеся поцелуями, и составляют всю клиентуру. Безродов все ждет, когда Карел Добеш прокомментирует умиленно: "Чешские любящие сердца". Впрочем, навряд ли. Он предпочтет более строгую характеристику. "Чешские молодые люди" — звучит, пожалуй, репрезентативней. Может быть, "чешские влюбленные" — это лиричнее и трогательней. Однако на сей раз Карел помалкивает, думает о чем-то своем.