Футурист Мафарка. Африканский роман - [47]

И ребенок снова взялся за мелодию под парусами, которые, с мягкими телами осели между мачт и по временам вздрагивали в горькой тоске сумерек. Иногда парусные материи извивались вдруг над другом, стараясь поцеловаться, страстно ища губы в черном желании безнадежной нежности.

Лихорадочные и усталые зараз, они скучали ждать грубых порывов ветров. Но тщетно они предлагались с порывом поблекших женщин, которых самцы не удостаивают даже взглядом.

Некоторые, казалось, уже смирились; у других была еще отчаянная судорога, устремленная к небу, и их руки, как разбитые крылья, вновь падали вниз, в стоячее оцепенение вечера.

Зловещий мир и смертельный сон капали с их мрачных движений.

И сердце Мафарки говорило:

– Я покинул борьбу! О, паруса моих желаний, о, мои вампиры, разве вы усыпите меня, навсегда?

Он действительно чувствовал, как его тело рушилось под дождем мелодического песка, такого тонкого и мелкого, поднимавшегося от флейты и вновь скрытно падавшего вниз, с целью погрести его.

Вечернее затишье было кротко разрешающее. Судно шло теперь вдоль высоких скал маяка, касаясь больших сигнальных фонарей, спокойных и ясных лбов мудрецов, склоненных к своим отражениям, кротким, как послушные и внимательные ученики.

И Мафарка спрашивал их:

– Что вы слушаете? Почему вы дрожите?.. Подчиниться? Кому? Чему?.. Судьба? Нужно ли строить ее?.. Что делать, если плох материал? Уничтожиться?

Там, город, вровень с морем образовал теперь брус ржавого железа, увеличивавшийся по мере того, как уничтожался свет. Но флейта негра вновь зажгла блуждающие огоньки похоронных нот, увлекавших душу Мафарки к отблескам волн. Он чувствовал, что медленно скользит с этим розовым светом в прозрачности вод.

Он входил в эти жидкие домики, в интимный кружок семейных ламп, среди мечтаний спокойных, скромных и религиозных отблесков, чтобы уйти от прозы, крутившей снаружи ветви его мыслей.

И то, что он слушал было улыбающимся и кротким уроком самоубийства. Волны звали его гибким и продолжительным движением, таким убедительным!..

– Там, говорили они, – видишь ли ты волшебное головокружение водоворотов? Ты найдешь медленную и верную смерть. Ну же, ты можешь броситься в наши объятия и исчезнуть там, как отсвет, как отблеск, как отражение!

Внезапно ум Мафарки прыгнул вперед, пролаяв:

– Зачем, зачем, Мафарка, ты позволяешь мечтательным и жалобным образам и видениям вскарабкиваться на неукротимую и непреклонную твердыню твоей ясной воли? Не любовь и не самоубийство должен ты культивировать, а плодотворную и мужественную скорбь!.. Прими грусть и горечь, которыми вечер наполняет пространство. Питай сердце тоскою! Давай ему в еду все облака и звезды… Пусть он жует их и пережевывает, но с жестокостью этих скал, грызущих раздирающие душу отблески неба! Берегись советов сумерек!.. Ты есть и ты будешь рабом этого доброго покойника, рабом твоей скорби! Ты жертва жертвы собак солнца!.. Нужно, нужно увековечить в твоей душе эхо их похороненного рычания! Надо скрепить блоки твоего будущего их посеребренной и вонючей слюною!

Но меланхолическая флейта ответствовала:

– О, ступай же, бедная душа, на качели болтунов-ветров, ветров-метельщиков бесполезных истин!

Когда судно проходило мимо последнего выступа мыса, легкий ветерок начал надувать паруса, захлопавшие от радости, делая выпуклыми живот и щеки, жирные от мрака. Челнок немедленно причалил и оба матроса влезли на борт, подняв лодку.

Молодой негритянский юнга выпрямился, стоя на бушприте, весь голый, с передником из шумящих ракушек. Его силуэт поднимался и опускался на горизонте по воле судна, которое катилось, пробуя свои силы и непринужденно рассекая обширное, белое дыхание пространства. Видно было, что вдали огромный свет потерпел крушение. Он был зарыт, навсегда погребен под рушащейся ночью.

Юнга бросил флейту; он держал в рунах маленькую бенджо, чьи нежные мяуканья заставляли плакать от любви в огромном вечере морей.

Вдруг он стал на цыпочки, прижав инструмент к плечу, и медленно начал ласкать сухими пальцами струны, умирающие от нежности. Потом склонив курчавую голову, он стал сторожить эту маленькую музыку, жалобную и испуганную, которая высовывала тонкую мордочку и пряталась, как раненая кошечка.

Ветер разбрасывал брызгами грустный, слезливый голос. А тем временем звезды начали показываться и бенджо рыдала над каждой звездой, по мере того, как та рождалась. Можно было сказать, что они брызгали, как переменчивые, непостоянные и тихие искорки из бурных струн бенджо, между пальцами ребенка.

У него было эбеновое лицо с чудесной белой выемкой улыбки. Он сидел теперь в углублении кучи снастей, грустно устремляя свои глаза горькой ночи на струны бенджо, точно подкарауливая ее нежные жалобы.

И Мафарка слушал, чувствуя, что его дух, отяжелевший от наследственных идей болезни и смерти, постепенно отделяется от тела и поднимается, поднимается очень высоко на медленных мелодических клубах в атмосфере свободы и идеальной легкости.

Это ощущение стало столь соблазнительным, что он вдруг выпрямился, воскликнув:

– О, мысль!.. Перестань же стеречь мое тело, как сторож! Ты видишь, что ему нет больше дела до страданий и угрызений совести! Ты видишь, что оно презирает и преодолевает боль, витая в возвышенных облаках счастливой бессознательности!.. А ты душа, в отпуску, качайся же, как облако, на воздушных и голубых высотах музыки!..