Фурманов - [21]

Он делает многочисленные наброски, зарисовки окружающей его солдатской, народной жизни. Герои его зарисовок, набросков, очерков — простые русские люди, беззаветно любящие свой) родину, отдающие ей свои жизни, но гибнущие часто бессмысленно, бесцельно в условиях того страшного, казенного, гнетущего мира, который бездушно подавляет все чистое, светлое, искреннее.

Он собирает все новые и новые материалы, записывает, запоминает. Происходит долгое, иногда мучительное, становление будущего автора «Чапаева» и «Мятежа».

«Все для чего-то, для неизвестного будущего труда. Без плана, без определенной цели — беру все, что дергает за душу… Сырые материалы… Суждено ли воплотиться вам в форму, дорогие сердцу, долго бранные сырые материалы? Али умрете безвестно в шкафу вместе со старыми книгами?..»

И сколько в этой огромной россыпи «сырых материалов» тонких психологических наблюдений, художественных деталей!

Повествование о сестре милосердия, раненной и взятой в плен немцами. Ее проникновенные рассказы о судьбах солдатских, ее мысли о родине. «Так как я много выстрадала за эти шесть месяцев, то теперь прямо скажу, что русскому человеку невозможно не любить Россию. Пусть он думает о ней, как хочет, пусть не верит в это чувство. Но придется ему пройти через такое вот испытание, как мне, — почувствует, как он любит Россию».

Вдохновенный рассказ об истинном выстраданном патриотизме вопреки квасному, шовинистическому, парадному.

Или рассказ фельдфебеля о сложной и опасной разведке, рассказ, так непохожий на олеографические фронтовые зарисовки тех лет, рассказ, где глубоко раскрывается перед нами солдатская душа.

Или очерк «Серые герои», об истинных героях кровопролитных боев, очерк суровый в эпической своей простоте.

Давая многогранные характеристики своим персонажам, Фурманов убедительно пишет о сущности истинного подвига, о тех «серых героях», которые честны до конца и в своем терпении поднимаются до величия. «Главная их заслуга в том, что они вполне искренне не замечают своего героизма — настоящего и цельного героизма, не опозоренного хвастовством и жаждой славы…» «А ведь он (герой рассказа солдат Зуев, крестьянин Тверской губернии. — А. И.), другой, третий и тысячи таких сереньких на своих плечах выдержали жестокий натиск…»

Фурманов настойчиво разбивает все мнимо-романтические штампы героизма и подвига. «Наш брат, пережив подобный ужас, носился бы целую жизнь со своим мученическим ореолом, разукрашивая его во все цвета, набиваясь ко всякому с рассказами и дополнениями, публикуя во всех газетах свое великое прошлое, словом, смаковал бы самоуслаждение всевозможными способами, извлек бы возможную и невозможную выгоду из этого прошлого и считал бы себя венценосным героем… А он, Зуев, посмотрите: об этом прошлом он рассказывает тем же языком, что и про деревню, про жену и ребятишек. У него нет ни восклицаний, ни знаков изумления или восторга, ни страшного выражения лица, ни трепета в голосе».

Таков и очерк «Смерть летчика», в котором дана одна из первых картин воздушного боя и один из первых портретов аса молодой русской авиации. (Впоследствии этот очерк был положен в основу рассказа «Летчик Тихон Жаров» (1923).)

Мы видим солдат в бою, и в госпитале, и на отдыхе. Мы слышим бесхитростные их рассказы, в которых много наблюдательности, мудрой народной философии, рассказы, окрашенные и глубоким трагизмом и тонким юмором. А главное — все время мы ощущаем (ненавязчиво, неподчеркнуто) отношение самого автора к своим героям. И сам автор — молодой студент, брат милосердия Дмитрий Фурманов, патриот и гуманист — вырастает перед нами от очерка к очерку и становится одним из главных персонажей своей ненаписанной эпопеи.

Прочитав все эти разрозненные зарисовки, как бы фрагменты будущей книги, можно сказать о характере творческой направленности их автора, который близок реалистическим традициям русской классики, который, несомненно, не раз перечитал «Севастопольские рассказы» Льва Николаевича Толстого.

По дневникам Дмитрия Фурманова, по стихам его, очеркам и зарисовкам можно проследить, как окончательно развеивается шовинистический угар четырнадцатого года, как все глубже начинает постигать он истинный характер войны, все решительнее негодовать против «несуразности и дикости этой ненужной, свирепой резни».

Но только негодовать, только по-пацифистски отрицать войну было не в характере Дмитрия Фурманова.

Надо было поставить перед собой новую цель, найти новые идеалы, новое кредо.

«Руль повернут. Наметились иные желания, родились иные цели, пришла большая охота сбросить тяжелую и фальшивую хламиду прошлого — от выспренней мечты, от паренья проникнуться тягостью настоящего».

По привычке к литературным ассоциациям и аналогиям он и здесь отталкивается от литературного образа.

«Непротивление мне как-то не к лицу. Когда я долго держал перед собой образ Алеши Карамазова и пытался в каждый свой поступок призвать его, выходило какое-то юродство во имя смирения и прощения. Есть много положений, где смирение преступно, где оно граничит с безразличием или — больше того — согласием. На каждый вопрос должен быть свой ответ, как на каждый удар струны родится свой, и особенный, звук. Смиренность была во мне всегда неестественна, потому она и казалась смешной, потому долго не жила… В минуты горя или злобы, наоборот, приходило желание бороться, отстоять себя, объявить себя, испробовать скрытую силу.