Фурии - [8]

– Вам предстоит, – продолжала Аннабел, – развить свое эстетическое восприятие прекрасного, или того, что привлекло ваше внимание, путем формирования собственной философии – собственной теории искусства, позволяющей осознать свои вкусы и то, как они соотносятся с иными сторонами вашего жизненного опыта.

Она откинулась назад, повела плечами; при этом на ее шее ярко блеснула серебряная подвеска.

– В общем, это занятия не для ленивых, приходящих сюда четыре раза в неделю просто посидеть да послушать, что я говорю. Совсем наоборот. Я хочу, чтобы вы выработали собственные суждения и руководствовались собственным субъективным восприятием искусства. Тем из вас, кто предполагает заняться рисунком – а таких, как я понимаю, большинство, – следует использовать возможность развития этих идей за «границами языка», как говорил Витгенштейн, – с его учением вы, несомненно, познакомитесь в ходе наших занятий.

Аудитория зашевелилась. Лучшие педагоги знают, что молодежь, при всей своей жесткости и драматизме на редкость чувствительна к цепким фразам и поощрению талантов. Пусть даже это прозвучит как клише, но я все равно убеждена, что множество творческих натур сформировались в юном возрасте благодаря вот такому проблеску вдохновения.

Конечно, в тот момент казалось, что у каждого из нас полно перспектив, хотя, к примеру, никто не знал, кто такой Витгенштейн (да и сейчас, вынуждена признаться, мое знакомство с ним носит в лучшем случае поверхностный характер, его теории, на мой вкус, несколько эзотеричны) или откуда у языка берутся эти самые границы. И никто не думал, что, если уж на то пошло, группа шестнадцати-семнадцатилетних подростков может быть, мягко говоря, несколько неквалифицированной для создания собственных теорий искусства. Нет, услышав столь вдохновляющие слова, мы, завороженные открывающимися перспективами, увидели себя в новом свете.

– Мари, – сказала Аннабел, поворачиваясь к темноволосой девушке (как оказалось, в столовой я уже встречала Мари – пронзительный высокий голос с нотками нервного смеха), – назовите произведение искусства, кажущееся вам прекрасным.

– «Давид» Микеланджело, – уверенно проговорила она.

– Почему? – спросила Аннабел, обнажая в кривой улыбке почти белые десны, сливающиеся с зубами.

– Потому что это символ силы и человеческой красоты.

Аннабел промолчала. В аудитории повисла мертвая тишина, напоминающая готовую захлопнуться ловушку.

– Вы действительно так думаете или – как мне кажется – просто повторяете, словно попугай, мои слова? – проговорила она наконец наклоняясь над столом и отодвигая в сторону лист бумаги, под которым оказался альбом скульптуры эпохи Ренессанса. Девушка побледнела и опустила взгляд. – Быть может, иным преподавателям нравится, когда ученики бездумно говорят то, во что сами не верят, но суть моих занятий, – с ударением на «моих» сказала она, поворачиваясь к девушке спиной, – состоит не в том, чтобы отвечать то, что вам кажется правильным. Меня интересует ваше собственное мнение. Мои собственные представления мне и так известны, нет нужды напоминать о них.

Она обвела взглядом аудиторию, останавливаясь по очереди на каждой из нас. Поймав ее взгляд на себе, я почувствовала, что в животе у меня заурчало.

– Вайолет.

– Да, мисс? – У меня перехватило дыхание, я с трудом сдерживала дрожь.

Это был первый случай, когда она обратилась ко мне напрямую. От нее исходил какой-то свет, можно сказать, внутренний; так, словно в жилах ее текла серебряная кровь, проступая наружу не синими, а светлыми венами. Вспоминая ее сейчас, я стараюсь понять, на самом ли деле она была такой или это мы сами наделяли ее такой аурой полубожества. В дни, когда верх берет разум, когда серая тишина осени проникает повсюду, – приходит очевидный ответ. Возможно, это была всего лишь игра света.

– Просто Аннабел, – без улыбки сказала она. – Итак, прошу, что вы выбираете?

Я почувствовала на себе выжидательные взгляды всех присутствующих. Мари не спускала с меня глаз, злоба на Аннабел перенеслась на меня. Я вспоминала все, что читала, видела, но из-за страха названия ускользали. Наконец перед глазами возникла картина: где-то в низине, в далеком городе, женщина, она хохочет, бредит, безумствует, дьявол, дико вращая глазами, выедает ей плоть.

– «Мрачные картины» Гойи, – произнесла я, еле шевеля языком.

Она описала в воздухе три круга ладонью, как бы приглашая меня к продолжению.

– Ну, там просто… Словом, есть в них что-то такое, что мне по-настоящему нравится.

– По-настоящему нравится? – Аннабел подняла бровь. – Не сомневаюсь, вы можете проанализировать это немного глубже.

Я почувствовала, как у меня заколотилось сердце. По правде говоря, я видела эти полотна, вернее, их репродукции, когда мне было пять, от силы шесть лет, и ощутила тогда странное возбуждение от всего того ужаса. Мама почти сразу вырвала у меня из рук книгу, но картины застряли в памяти. Несколько лет спустя я украла такой же альбом в букинистическом магазине; мне было стыдно признаться, как я жаждала его заполучить, а с обложки на меня скалились в жуткой ухмылке страшные лица. Через три дня, убитая свои проступком, я вернулась в магазин со стопкой старых отцовских книг – дар, по цене в несколько раз превышавший стоимость того альбома.