Фрунзе - [2]

Вполне понятно, что, прибыв на новые земли, да еще такие щедрые, обильные, дед Ефим и его семья тотчас отдались привычному, желанному делу — хлебопашеству.

— Золотая землица, драгоценная… — приговаривал Ефим Бочкарев.

Действительно, это были наилучшие по плодородию почвы — ветровые наносы с гор, желтозем или лёсс, и на вид, цветом — золотистые, и качества поразительного даже для выходцев с чернозема — воронежцев.

— Лбом достаточно прикоснуться к такой земле — подымется персиковое дерево! — говорили местные садоводы — узбеки.

А переселенцы выражали эту мысль еще восторженней, ярче:

— Спицу ткни — телега вырастет!

Двух дождей, майского и июньского, было достаточно, чтобы «десятина» пшеничного посева при всей примитивности обработки и сева дала до полутораста пудов зерна — цифру, неслыханную в Центральной России!

Но царская администрация тех дней, равнодушно-неповоротливая, мало задумывалась над тем, что просторы Семиречья при сколько-нибудь разумном их устройстве могли бы кормить население в тысячу раз большее. Не было ни мелиорации, ни орошения. В годы детства Михаила Фрунзе там царила самая отсталая система земледелия — «перелога». После нескольких лет посева поля забрасывались, и плодородная земля покрывалась вместо хлебов сорняками.

Кроме стихийных переселенцев, наделялись землей отслужившие свой срок солдаты.

Так было создано Семиреченское казачье войско по образцу Донского и Уральского. Не склонные к оседлости казахи и киргизы без особых возражений уступали пришельцам земли, близкие к рекам. Так и складывалось земледельческое население края.

Городское население формировалось несколько иначе. В Туркестан ехали чиновники, жаждавшие выдвинуться или разбогатеть, стремились дельцы- авантюристы, искатели легкой наживы. Они тяготели к крупным городам, таким, как Ташкент, Коканд… Недаром в ту пору с убийственным сарказмом заклеймил подобную публику великий русский сатирик Салтыков-Щедрин известным прозвищем — «господа-ташкентцы»!

Но и иных людей много попадало в Туркестан. Царское правительство направляло сюда не угодных ему лиц, высылало, особенно в Семиречье, граничившее с Сибирью, революционно настроенных студентов, интеллигентов, признанных неблагонадежными, поляков, причастных к восстанию 1863 года.

В небольшом домишке Василия Михайловича часто собирались друзья: доктор Поярков, учитель Свирчевский, садовод Фетисов, Илья Федотович Терентьев, жена которого была записана крестной матерью Миши.

Это были передовые по тому времени люди. Доктор Поярков занимался, кроме медицины, изучением древностей Семиречья. Учитель Свирчевский стремился сделать доступными для киргизов творения Пушкина, Гоголя, Толстого. Садовод Фетисов старался украсить город фруктовыми садами из яблонь, персиков, инжира, тутовника. По его почину на окраине Пишпека был заложен парк, ныне носящий название Карагачевой рощи, а одна из улиц, с двумя большими арыками, была засажена прекрасными белыми акациями. Они выросли в могучую густолиственную аллею и до сих пор остаются украшением города.

Когда друзья собирались небольшим своим кружком в домике фельдшера Василия Михайловича, у них всегда начинались интересные разговоры, к которым прислушивался и маленький Миша Фрунзе.

Доктор Поярков с увлечением и отличным знанием дела рассказывал о древностях края: о гигантских камнях с таинственными надписями, о башне Бурана, высившейся над степью к востоку от Пишпека и издалека видной караванщикам и пешеходам.

Стены этой башни хранили на себе древние клинописные письмена. Самый вид их уже говорил о том, как много эпох сменилось в долине реки Чу, где, по преданию, побывали даже отряды знаменитого полководца Александра Македонского.

Учитель Свирчевский с вдохновением декламировал Пушкина, Лермонтова, Некрасова — и новые впечатления западали в сердце мальчика.

Когда же Фетисов начинал мечтать о том, как все Семиречье будет превращено в цветущий сад, какие чудесные растения и плоды можно выращивать на богатейшей земле этих мест, это звучало для Миши как увлекательная сказка.

Интересны были беседы отца с его друзьями, но Миша был еще ребенком, и детский мирок его души не мог вместить всего, что он слышал.

Он рос, как все другие дети. Играл со сверстниками, купался в арыках, делал запруды, строил игрушечные глиняные домики, охотился за ящерицами на обширном пустыре [2] около дома, поросшем высокой полынью и солодковым корнем, резвился на стенах былой ханской крепости, насквозь пропитывался благодатным солнцем Семиречья.

Однако уже и тогда вместе с живительным, прекрасным воздухом Чуйской долины, вместе с горячими лучами почти никогда не закрываемого облаками солнца, вместе с прозрачной как хрусталь водой Аларчинки и Аламединки, на берегах которых Миша любил поддразнивать, расшевеливать сонных черепах, вместе со звуками заунывных киргизских песен, что доносились с предгорных троп, островосприимчивая психика мальчика впитывала нечто настораживающее, требующее если не немедленного осмысления, то по крайней мере запоминания — на будущее.

Это было смутное, далекое от ясности, но настойчивое ощущение национального и социального неравенства, насаждавшегося в крае царскими властями.