Фрейд и Льюис. Дебаты о Боге - [80]
В дни Первой мировой войны Льюис был ранен и решил, что умирает. Позже он говорил: «Воспоминания моего достойны два эпизода. Во-первых, сразу после ранения я понял (или это мне показалось), что перестал дышать, и решил, что умираю». И, как ни странно, он тогда не испытывал страха и вообще не чувствовал ничего особенного. «Фраза “человек умирает” предстала предо мной как сухой, лишенный эмоций факт, точно слова из учебника. Она даже не казалась интересной»[537].
Но то был особый момент, а в целом Льюис познал все те ужасы, что несет любая война. Когда в Европе началась Вторая мировая, он писал: «Память о прошлой войне преследовала меня во снах много лет. Воинская служба… содержит все преходящее зло: в ней боль и смерть, которыми нас пугают болезни; в ней разлука с любимыми, которой боятся изгнанники; в ней тяжкий труд под властью случайных людей; в ней несправедливость и унижение, которые есть и в рабстве; в ней голод, жажда, холод и беззащитность, грозящие беднякам». И он делает вывод, что «умереть, быть может, гораздо лучше, чем страдать от новой войны»[538].
В том же году он прочел в Оксфорде лекцию под названием «Учеба в военное время». В своем выступлении он отметил, что война «не учащает смерть». «Мы все умрем, сто из ста, и цифру не повысить», – говорит он, – а война просто «означает, что кто-то умрет раньше». В войне есть плюсы: она заставляет нас «помнить, что мы смертны». «Если военная служба не готовит человека к смерти, можем ли мы придумать такие обстоятельства, которые бы его к ней готовили?»[539]. Когда человек понимает, что он смертен, это дает ему мудрость – Льюис полностью согласен со словами Псалмопевца: «Научи нас так счислять дни наши, чтобы нам приобрести сердце мудрое» (Пс. 89:12).
Эту мысль он раскрывает в «Письмах Баламута», где бес сетует на то, что война заставляет людей думать о смерти и готовиться к ней: «А как губительна для нас постоянная память о смерти! Наше патентованное оружие – довольство жизненными благами – оказывается бездейственным. В военное время никто уже не верит, что будет жить вечно». Такое положение вещей кажется бесу неблагоприятным. «Для нас [бесов] было бы гораздо лучше, если бы все люди умирали в дорогих больницах, среди врачей, которые им лгут, сестер, которые им лгут, друзей, которые им лгут, по нашим же внушениям, обещая умирающим жизнь <…> не допуская мысли о священнике, дабы тот не сказал больному о его истинном положении»[540].
В одном письме к отцу, говоря о смерти одного старого учителя, которого оба хорошо знали, двадцатитрехлетний Льюис заметил: «Я видел смерть достаточно часто, но все равно вижу в ней нечто необычное и невероятное. Реальный человек настолько реален, настолько полон жизни, так разительно отличается от того, что от него осталось, что ум не может в это поверить: как может нечто превратиться в ничто?»[541]. Похожие слова я слышал от студентов медицинского факультета, впервые увидевших труп знакомого пациента и осознавших, что человек неизмеримо больше мертвого тела.
В 1929 году, когда Льюису было тридцать и он еще был атеистом, умер его отец. Реакция Льюиса на утрату отражала его двойственное отношение к отцу. Он писал другу о своих чувствах: «Я у постели больного, умершего почти без мучений. Я чувствовал к нему мало тепла, и общество его не доставляло мне удовольствия, а только тяготило. И все же в этом есть нечто непреодолимое… не духовная симпатия, но глубинная и ужасная симпатия физиологическая. Телесно мы с отцом двойники, и в эти дни я вижу наше сходство ярче, нежели когда-либо прежде»[542]. В автобиографии Льюис лишь вскользь упоминает о смерти отца. «Смерть моего отца, в последние дни проявившего замечательную стойкость (и даже шутливость), не особо вписывается в историю, которую я намерен здесь рассказать»[543]. Это один из немногих случаев в его автобиографии, где он отказывается анализировать себя.
В 1960 году, когда после продолжительной болезни умерла Джой Дэвидмен, Льюис писал другу: «Моя драгоценная Джой умерла… Мы до десятка последних дней все еще надеялись, что она не сдастся, но надежда оказалась тщетной. В полвторого я отвез ее в госпиталь на карете скорой помощи. Она провела последние часы в сознании, анальгетики почти притупили боль, и она мирно умерла рядом со мной тем же вечером, где-то в 22:15. Ты понимаешь: дальше писать я не могу»[544].
Льюис описал свои чувства в «Боли утраты», и читатели могут вместе с ним пережить злость, обиду, одиночество, страх и беспокойство, вызванные скорбью. Мы ясно чувствуем его злость, когда он спрашивает себя: а что, если Бог – «Космический Садист, злобствующий болван»? «Так тяжело, – сетует он, – терпеть людей, говорящих: “Смерти нет” или “Смерть ничего не значит”… Смерть есть, и все она значит… С таким же успехом можно сказать, что рождение ничего не значит»[545]. Он пытается заставить себя примириться с утратой. «Я смотрю на ночное небо. Разве не ясно: дай мне кто обыскать все эти непредставимые времена и пространства, я никогда бы не нашел ее лица, ее голоса, ее прикосновения. Она умерла. Она мертва. Неужели это трудно усвоить?» Читатель чувствует его боль, когда он пишет: «Рак, рак, рак… Мать, отец, жена… И чей теперь черед?»
