Фрейд и Льюис. Дебаты о Боге - [40]

В семнадцать лет Фрейд переписывался с другом Эмилем Флюссом и просил того хранить полученные письма, мечтая, что в один прекрасный день станет знаменитым. «Вот тебе мой дружеский совет, – писал Фрейд, – сохрани их, свяжи в стопку и позаботься о них, кто знает, может, пригодятся»[250].

Лет двенадцать спустя Фрейд принял решение, которое, как он думал, обернется горем для его будущих биографов, что тоже отражает его веру в собственную известность. «Я только что осуществил одно решение, которое станет мукой для определенной группы людей, еще не родившихся, но уже обреченных на неудачу. Поскольку ты не догадаешься, о ком идет речь, я тебе скажу: для моих биографов, – писал Фрейд своей невесте. – Я уничтожил все мои дневники за последние четырнадцать лет, а также письма, научные заметки и черновики моих публикаций. Я пощадил только семейные письма. От твоих, моя дорогая, я никогда не думал избавиться». Похоже, в самом начале карьеры и позже, на третьем десятке, Фрейд думал, что когда-нибудь о нем будут писать. «Пусть биографы понервничают, не будем облегчать им задачу. Пусть каждый из них верит в правоту своей “концепции становления героя”; даже сегодня меня забавляет мысль о том, как они будут сбиты с толку». Какие же тайны скрывали уничтоженные Фрейдом документы? Он этого не объяснял и говорил, что в них содержатся «все [мои] мысли и чувства о мире в целом и о том, как это касается меня, я не могу их оставить и не могу умереть, пока не освобожусь от неприятной мысли о том, что кто-то будет читать мои старые бумаги»[251].

Когда один его коллега добился успеха и признания, Фрейд назвал того «великим человеком и великим изобретателем», но затем с сожалением добавил: «Увы, известностью все они обогнали меня»[252].

Когда Фрейду было за пятьдесят, он, по-видимому, потерял интерес к тому, что о нем думают люди. «Что эти люди сейчас говорят, мне безразлично», – писал он своему коллеге Шандору Ференци. И он начал понимать, что слава может навредить: «Все мы должны получить больше признания и посмертной славы в будущем, а не сейчас, когда наша работа в разгаре и слава нам мешает»[253]. В другом письме к Ференци он говорит, что, быть может, жаждал славы, но очень сомневался, что когда-либо обретет ее: «Я определенно работаю не потому, будто ожидаю награды или известности; поскольку человечество безнадежно неблагодарно, думаю, и мои дети никогда не услышат об этом»[254].

Тем не менее отсутствие признания и особенно критика беспокоили Фрейда всю жизнь. В автобиографии он, почти восьмидесятилетний старик, рассказывает странную историю, согласно которой слава пришла к нему слишком поздно из-за невесты. Он описывает свои годы учебы, как он поселился в Вене, желая открыть частную практику, и тут внезапно вспоминает: «Вернусь чуть назад и объясню, почему из-за моей невесты я в те далекие годы еще не был знаменит». По его словам, Фрейд получил «от Мерка тогда еще малоизвестный алкалоид кокаин». Он приступил к изучению этого средства, но тут «появилась возможность поехать навестить невесту, с которой [я] был разлучен на два года». Покидая Вену, Фрейд сообщил одному другу, что скоро начнет исследовать «обезболивающее действие» кокаина на глаза. В итоге открыть местную анестезию с помощью кокаина, ставшую столь важной для «малой» хирургии, было суждено не Фрейду, а иному. Но он «не сердился на невесту за то, что пришлось прервать работу».

В автобиографии он говорит, что ему горько из-за тех, кто потешался над его теориями и мешал ему добиться заслуженного, как он считал, признания. «Немецкая наука, – писал он, – не станет гордиться подобными людьми, ибо проявленное ими высокомерие, их бессовестное пренебрежение логикой, грубость и безвкусица их нападок не имеют оправдания». Он признается, что по прошествии стольких лет, быть может, «давать волю подобным чувствам – ребячество». Но добавляет: «И все же такие поступки меня глубоко ранят»[255].

В 1917 году Фрейд стал кандидатом на Нобелевскую премию, но не получил ее. В дневнике за этот год он отметил: «Без Нобелевской премии». Он явно надеялся получить ее в будущем. И в 1930 году он снова отмечает: «Явно остаюсь без Нобелевской»[256].

Клайв Льюис тоже мечтал о славе, но только до обращения. В одном эссе 1941 года он упоминает «мечту об успехе, славе, любви… У меня были десятки таких… мечтаний, где я говорил умные вещи… вступал в битвы и заставлял мир признать, какой я выдающийся»[257]. До перемены взглядов Льюис был пропитан снобизмом, гордостью и высокомерием – всем, что культивировали в элитных закрытых школах и престижных университетах Англии. Это ясно отражено в его дневнике, автобиографии и письмах. Он пишет о своих школах: «Никогда не видел ни сообщества, столь пронизанного враждой, снобизмом и подхалимством; ни столь эгоцентричной элиты, озабоченной лишь тем, какое впечатление она производит; ни столь раболепного пролетариата…»

Незадолго до обращения Льюис впервые начал всерьез исследовать свою жизнь. Увиденное его не обрадовало. «То, что я увидел, меня потрясло: зоопарк страстей, бедлам амбиций», – пишет он в книге «Настигнут радостью». Возможно, это помогло ему понять, что помощь надо искать вовне, и способствовало его окончательному обращению. А в годы перехода он писал Гривсу: «Я выявил у себя нелепые и ужасные черты характера. Если я просто наблюдаю за мыслями, выплывающими на поверхность, то вижу, что каждая третья полна самолюбования. Я понял, что весь день, так сказать, любуюсь собой в зеркале. Я притворяюсь, что тщательно обдумываю слова, которые услышит очередной ученик (разумеется, только для его блага), а затем оказывается, что на самом деле я думаю о себе: как я ослеплю его своим умом и как он будет мною восхищаться. А когда заставляешь себя от этого отказаться, восхищаешься собой за то, что поступаешь