Фрау Шрам - [66]

Я делал вид, что ничего не вижу, ничего не замечаю: кокаин — дело интимное, тем более, добытый таким путем, каким добывал его Марк.

Он теперь меньше пьет. Пью теперь я один. Пью и, как мне кажется, совершенно не пьянею, только вот голова гудит, раскалывается, сил нет.

Сейчас он смотрит мне прямо в глаза, смотрит неотрывно, что он видит в таком состоянии, можно только догадываться; вряд ли очередную фотографию, вряд ли двор, где все предметы попустительствуют объективу, скорее — очередную понюшку.

— Я должен тебе еще кое-что сказать… — прикуривает сигарету не с того конца, — если бы Веберн прикурил сигарету не с того конца, остался бы он жив? — я поправляю его, он лезет обниматься, трется о мое лицо щекой с отросшей щетиной (он из той породы, кому нужно бриться, как минимум, два раза в день), хрюкает, подбирает с пола упавший свитер, говорит что-то о дружбе, о долге, не позволяющем скрыть от меня самое важное, к примеру, знаю ли я, что Ирана замужем?

Ну вот, думаю, и окошечко открылось! Колись, старина…

— Она что, не разводилась?

Он стряхнул пепел мимо пепельницы и не заметил.

— С Хашимом-то? Иначе как бы вышла замуж во второй раз.

Одной, отведенной в сторону рукой держа сигарету и щурясь от дыма, он другою сбивает пыль с упавшего свитера, потом, смекнув, видимо, что сигарету можно было бы и во рту оставить, уже двумя руками снова набрасывает свитер на плечи. Поднимается из-за стола. Я думал — опять уйдет «припудрить нос», но он поднялся, чтобы порезать ананас.

Привыкший к фотографическим сеансам, ананас долго сопротивлялся: видимо, рассчитывал на сердечность своего проводника в параллельные миры, однако проводник оказался безжалостен к нему безжалостностью переплавленного юзбаши.

— А я-то думал — ты внимательнее смотрел документы. Думал — въехал. — Он кладет мне толстое кольцо ананаса на тарелку с куском осетрины, да еще обильно политым наршарабом. — В этом браке заинтересованы все… кроме… Хашима.

— Его не радует отъезд детей?

— Думаю, что отъезд детей — не самое главное.

— Он не знает о существовании некоторых счетов?

Марик молчит.

— Без его ведома разыгрывается швейцарская карта?

И этот мой вопрос остается без ответа.

Теперь мне становится ясно, почему у Заура-муаллима так заходил кадык по морщинистой, как у черепахи, шее в первый день моего приезда, когда я предложил ему самому передать документы дочери.

— Новый муж ее живет в Швейцарии. Немец. Блондин. Моложе на пару лет. Говорят, преуспевающий банкир.

Естественно, думаю, «преуспевающий», раз немец и блондин, да еще — если живет в Швейцарии.

— Хорошо на русском говорит, знает местных жучил. Каким образом ханум его охмурила с двумя-то детьми, одному… хотя… старик, ты же у нас тоже вроде как посвященный…

Тошнит, как в первый день приезда. И винтит точно так же.

— Осенью Ирана уезжает к нему. Документы, которые ты привез, уже готовы.

— Где у тебя туалет? — спрашиваю.

Он показывает туда, куда смотрели манекены на фотографии.

Я долго не мог открыть дверь туалета. Наконец вошел, нагнулся и увидел, как плавают в унитазе совершенно целые головки маринованного чеснока, туалет вдруг начало качать, как на «Геннадии Максимовиче», в глазах потемнело, будто я играл в жмурки с самим собой и водил. Меня тут же вывернуло всего.

Марик что-то кричит, но мне не до него… (Что за плебейская привычка разговаривать с человеком, когда он в туалете.) Вскоре я уже был в состоянии прислушаться.

— Илья, ты просто интрижка перед Швейцарией. Илья, осенью она уезжает. Илья… смирись…

Я спускаю воду в унитаз.

Под ногами опять волны.

— … тебе еще крупно повезло…

Уже не так пахнет чесноком, но несколько головок по-прежнему на плаву.

— … тебе всегда везло… всегда…

Я открываю кран, я мочу платок и прикладываю ко лбу.

— … ты не знаешь, что такое потерять сразу отца и мать… Это я их отправил на тот свет. Это я… я… я… Я найму адвоката… я буду судиться с Фордами!..

Мне искренне жалко друга, ведь я прекрасно понимаю, почему после смерти родителей его потянуло в Баку, в город, откуда все бегут, почему он поднимается иногда на наш чердак, на крышу, я даже понимаю, почему Марку хотелось сделать мне больно, я только Хашима не могу понять, зачем ему, человеку СВЕРХУ наше прошлое, почему он не хочет разорвать эту цепь, связывающую нас? А может, по той же причине, по какой у меня завязался каникулярный роман с его бывшей женой; и чувство, что Ирана — мой единственный шанс начать заново, повернуть на триста шестьдесят градусов свою жизнь, — не что иное, как оправдание этой причины, не-желание приложить усилие, чтобы покончить раз и навсегда с этой историей, одолженной на один круг, перелицованной, на прокат взятой, заношенной, затасканной, чтобы приложить усилие и порвать записочку из солдатского котелка, из тех, которыми постоянно снабжают нас, людей в масках, шаловливые трофейные обезьянки. Да. Точно. Зато сколько же усилий тратится нами, вместо того, чтобы воспользоваться прозрачностью, пористостью и сквозистостью мира, в котором всевозможным кругам несть числа, а вертикаль только одна. Почему мы всегда так спешим снять крестик, боимся поминальных ста грамм и спешим заглянуть в «мезузе» проверить на недостачу; почему в том же искусстве норовим под какой-нибудь «изм», вместо того, чтобы торить свою тропу дикарем, в одиночку?..