Фрау Шрам - [16]

Я смотрю на безудержный автомобильный поток. Вызывающе яркое их железо из другого сорта-сплава, нежели корабельное, оно в имени не нуждается, с него довольно и номерного знака. Я смотрю, как медленно движутся узкоглазые, по последней моде зализанные автомобили, как нагло выкраивают для себя в самом притире самое выгодное местечко, а как кичатся, как они открыто ненавидят стоп-фары друг друга, — эти похожие на насекомых жестяные уродцы.

Кто знает, очень может быть, отец стал таким, потому что здесь нет моря, речное же судоходство всегда вызывало у него, человека в избытке имевшего то, что требует от мужчины высокая косая волна, презрительную улыбочку. Потому-то он, наверное, и машину свою продал, чтобы на дорогах не быть как все: ему всегда претило так вот, по-современному, по-свински, по-хамски выгадывать себе тепленькое местечко.

Я уже знаю, почему он так злится, догадываюсь: он не хочет, чтобы я всю жизнь оставался квартирантом, даже неспособным оплатить свое жилье, работал в компрессорной вместе с пенсионерами и голодал по нескольку дней, но в то же время он ведь и не хочет, чтобы я подрезал себе подобных, оттирал их, как это делают, к примеру, на московских дорогах новые русские или дожившие до сомнительной перестроечной славы литераторы.

Небо совсем приглушило тона. Почернели бронзовые куклы на часах детского театра. Слабо трепетала листва. Дома прижимались друг к другу.

Несколько капель брызнуло на стекло. Но нет, не пошел дождь, не сложилось что-то там, наверху.

За остановку до Курского отец очнулся — вспомнил про меня.

— Не забудь позвонить, когда приедешь.

Он явно хотел сказать что-то другое — не то, что сказал. Но я, кажется, понял его.

— Не забуду, — говорю, — а сам думаю: зачем это маме знать о твоей армяночке?

Можно было не идти к электронному табло, не спрашивать, какой перрон, какой путь: все носильщики на вокзале, казалось, работают на наш, на бакинский поезд.

В нижнем слое атмосферы — ядреный азербайджанский мат, сопровождаемый восклицаниями «ай, киши, вай, киши» — иногда заглушаемый сообщениями диспетчеров и пронзительными гудками локомотивов.

Неожиданно из-за туч выглянуло солнце. Ударило в стекла вокзала и отполировало крыши составов.

Вокзал на редкость грязный. Таким я Курский еще не видел. Рядом с мусорными урнами морскими звездами распластана почерневшая банановая кожура; много бомжей, нищих, цыган и милиционеров. Милиционеры и цыгане украдкой разглядывают ожидающих; несмотря на полную полярность мировоззрений (одни норовят круг начертить, другие — вырваться из него), интерес, задача у них общая сейчас. Мы с отцом милицию не интересуем, цыган тоже; наверное, у нас на лице написано, что мы в центре круга и взять с нас нечего. А вот восточного типа мальчишка с велосипедом, отбрасывавшим длинную тень, похожую на мои забытые очки, уже привлек внимание бдительной цыганки, должно быть, позарившейся на этот дивный аппарат, рама которого была обмотана вощеной бумагой, а спицы сверкали на солнце. Хорошо, вскоре к напуганному мальчику подоспел на выручку невысокого роста полный мужчина, видимо, отец.

Подошел № 93. Москва — Баку…

Чубатый проводник в пластмассовых тапочках на босу ногу, щурясь от солнца, опустил ступеньки, протер поручни.

— Смотри ты, русский, — удивился я.

— Что тут такого, — пожал плечами отец.

— Раньше, до войны, все проводники азербайджанцы были. Халява…

— Ничего, проиграют войну и, если к тому времени все шпалы налево не загонят, будут опять ходить.

Я еще раз глянул на смелого русского проводника. Подумалось: а может, действительно, я поторопился, не стоило крестик снимать?.. А еще мне показалось, что проводник этот в старости будет похож на деда из рассказа Христофора Арамовича: благородная седина, лицо волевое, не знавшие поражений глаза. Короче — мужчина-герой-охотник…

Отец помог внести вещи в купе.

Поставил под нижнюю полку чемодан и большую спортивную сумку.

Быть может, он хотел поцеловать меня, обнять, но не сделал ни того, ни другого.

— Не забудь позвонить… — сказал он тоном, каким, должно быть, говорил в переговорное устройство на «Максимовиче». — Да у тебя, кажется, хвосты после сессии, вернешься, надо будет пересдать. Маме приветы. — И ушел решительно, как умеет только он, как уходят стармехи в открытое море.

Я оглядел купе. Верхние полки опущены, полосатые матрасы свернуты, точно бисквитные рулеты в кондитерской, на столе мятая пачка «Кэмел»…

Только сел, только успел загрустить всегдашней грустью отъезжающего, как тут в дверном проеме…

…Возникла девушка.

Я подумал: «Ого!!» Приподнялся и тюкнулся затылком о верхнюю полку.

Девушка улыбнулась, и наши взгляды встретились. Я понял — теперь от меня мало что зависит… Так бывает, когда вдруг от внезапно подувшего ветерка начинаешь мерить снами пройденное расстояние от себя — прежнего, к которому уже, казалось бы, так привык, до себя — незнакомца в старых черепаховых очках. Взять бы да и вернуться назад, выбраться из темного далекого зазеркалья, — но нет шансов.

— Вы — Илья? — неуверенно спросила девушка.

Тут я уж совсем растерялся, стою, поглядывая на верблюда с сигаретной пачки, и уже говорю языком пустыни, шатров и низких хрустально-хрупких хайбарских звезд: