Франко-прусская война. Отто Бисмарк против Наполеона III. 1870—1871 - [178]

Иными словами, Бисмарк был убежден, что мирное урегулирование, когда оно встанет на повестку дня, должно осуществляться только между Германией и Францией. Однако в начале 1871 года оказалось достаточно сложно чем когда-либо отыскать во Франции правительство, готовое к заключению мира на любых мыслимых условиях. С самого начала декабря из Парижа не прозвучало ни единого слова, а делегация, казалось, с каждым очередным разгромом французской армии становилась все фанатичнее и неуступчивее. Только эмигранты – сторонники империи – вроде бы были готовы предложить хоть какой-то выход, не считая полной невозможности реставрации империи во Франции, разве только под видом республики самой откровенной и недолговечной формы военной диктатуры. Сторонники Наполеона III в Лондоне, Брюсселе и Вильгельмсхёэ раскололись, как это всегда случается с представителями эмиграции, на враждебные друг другу фракции, между которыми и подобия взаимонимания, тем более согласия или даже компромисса изначально быть не могло. В Брюсселе Персиньи и Паликао все еще цеплялись за предложение Ренье в качестве одного из шагов созвать Законодательный корпус и легитимным путем под защитой старого императора вызволить из плена армию. В Лондоне императрица Евгения предложила, выдвинув регентшей себя, подписать мир, согласно которому Франция уступала Германии территорию, эквивалентную территории Ниццы и Савойи, присоединенной за счет Пьемонта десятью годами ранее. Наконец, принц Наполеон, в очередном припадке амбициозности, напрашивался в Версаль собственноручно подписать мир с Германией.

Ко всем этим противоречивым предложениям Бисмарк прислушивался с изрядной долей скептицизма. Единственным вариантом, сулившим хотя и довольно призрачные, но все же шансы на успех, было предложение императрицы, которая к началу 1871 года решила предоставить Бисмарку условия, которые он впоследствии получил от Тьера: территориальные уступки, денежная контрибуция и оккупация Франции немцами до полной выплаты контрибуции. Предложение необходимо было сделать официально, как только падение Парижа ясно давало понять французам всю тщетность дальнейшего сопротивления. Клеман Дювернуа в середине января уехал из Лондона за получением одобрения этих планов императором Наполеоном III в Вильгельмсхёэ и эмигрантами в Брюсселе, и к 19 января он, как ожидали, должен был прибыть в Версаль.

У Бисмарка поэтому имелись причины полагать, что возобновление мирных переговоров немедленно после падения Парижа имеет неплохие шансы на успех. Даже если восстановление империи было невозможно – а растущее насилие республиканизма Гамбетты могло бы сделать его меньшим из двух зол для Германии, – имперские увертюры могли использоваться в качестве дипломатического рычага, чтобы заставить Фавра выдвинуть собственные предложения, но, полагал он, это был наилучший способ до предела осложнить задачу любого государственного деятеля Франции независимо от того, за какой режим он ратовал, который желал бы провести мирные переговоры и обладал соответствующими полномочиями. Это были взгляды, которых он придерживался в отношении Австрии со времен победы при Садове, и теперь они, как и тогда, сулили ему острейший конфликт с Мольтке и Генеральным штабом.

Мольтке в тот период тоже пребывал в ничуть не меньшем напряжении, чем Бисмарк. Его ресурсы достигли предела, коммуникации внушали тревогу, а военные победы его войск в провинциях, как могло показаться, вовсе не произвели впечатления на сопротивление этой многоголовой гидры под названием национальная оборона. В подтверждение тому наступление Бурбаки в Восточной Франции 5 января доказывало, что Мольтке серьезно просчитался, оценивая ресурсы и намерения противника, и в течение двух недель казалось вполне правдоподобным, что Вердеру крепко достанется от французов, если вовремя не подоспеет на помощь Мантейфель. На военном совете 15 января потребовалось проявить непоколебимую твердость, чтобы запретить Вердеру снять осаду Бельфора и направить его сражаться на Лизен, и только 18 января Мольтке смог убедиться в успехе принятых им контрмер. Все эти полные напряжения недели он сохранял железное самообладание, ничем не выдавая одолевавших его эмоций. Лишь в откровенных беседах со своим ближайшим окружением – с выпестованными им штабистами, в частности с Подбельски, Верди, Бронзартом и их подчиненными, – Мольтке мог решиться на откровенность, и офицеры, до глубины души возмущенные муками, которым подвергался их уважаемый и ценимый наставник, в частных письмах и беседах позволяли себе упомянуть то, в чем сам Мольтке даже себе не решался признаться. Язвительная критика Бисмарком проведения кампании, его требования о доступе к сведениям военного характера, его стремление начать мирные переговоры – все перечисленное выливалось в один весьма объемистый обвинительный акт. «Я никогда еще ни к кому не испытывал такой озлобленности, – отметил относительно нейтральный Штош 26 января, – как сейчас к Бисмарку».

Для Мольтке падение Парижа стало бы возможностью не для заключения мира, а для продолжения войны в провинциях с еще большей ожесточенностью. Этот город необходимо оккупировать, его гарнизон взять в плен и угнать в Германию, а его склады и оружие реквизировать, наложить на французов огромную контрибуцию и ввести управление германских военных властей. Высвободившиеся войска окружения следует направить на юг, как заявил Мольтке кронпринцу на ужине 8 января, для захвата вражеских военных ресурсов. «Мы должны окончательно добить эту нацию лжецов! – воскликнул он. – Вот тогда мы можем продиктовать им мир на любых условиях, как нам заблагорассудится». Когда кронпринц вставил вопрос о политических последствиях всего этого, Мольтке лаконично ответил, что, мол, ничего об этом не знает: «Меня интересуют исключительно военные вопросы». Когда несколько дней спустя, 13 января, кронпринц попытался уладить разногласия между Бисмарком и Мольтке, пригласив их обоих на ужин, он потерпел фиаско. Не только их взгляды относительно проведения военных операций после падения Парижа были диаметрально противоположными, но Бисмарк в пух и прах раскритиковал все проведенные под руководством Мольтке операции, начиная со сражения у Седана, чем привел в бешенство начальника Генерального штаба. Едва ли удивительно, что Мольтке с негодованием отметал обвинения в превышении полномочий, когда Бисмарк без малейших колебаний посягал на них.