Французский роман - [44]

. Я не догадался: видел только, что нечто делится на два.

Сейчас-то мне ясно, насколько ординарным был мой тогдашний взгляд: все дети ощущают раздвоенность. Так же рождается жизнь: клетки образуются в результате деления («omnis cellula ex cellula»)[91]; благодаря тому, что клетки множатся, организм живет. Когда в 1980 году второй отец исчез из моей жизни, я начал чаще встречаться с первым; Барона я впоследствии видел всего два-три раза, случайно сталкиваясь с ним в ресторанах в квартале Бидар или на улице Варенн. Разрушенная семья, если и восстанавливается, то лишь на время; мне пришлось очень рано привыкать к тому, что родители то появляются, то исчезают. Сменяющие друг друга отчимы и мачехи сделали из меня махрового индивидуалиста. Я развил в себе сверхчеловеческую способность забывать, перещеголяв самых одаренных вундеркиндов; амнезия стала моим талантом и стратегией выживания.

Отец навсегда затаил зло на Барона, укравшего у него жену. Однажды, уже будучи взрослым, я задал ему убийственный вопрос: — Ты ведь тоже изменял матери. Почему же ты считаешь, что она не имела права ответить тебе тем же?

— Это не одно и то же. Она обманула меня с моим же другом. И потом… Мужчине супружеская неверность прощается легче.

Мужчины часто прибегают к этому доводу для оправдания своих измен. Мы находим его в том числе и у Шопенгауэра: «Прелюбодеяние со стороны женщины по своим последствиям и по своей противоестественности гораздо менее простительно, чем измена мужчины». Но в 1972 году этот знаменитый аргумент из «Мира как воли и представления»[92], судя по всему, не убедил мою мать. Впоследствии я и сам нередко пытался козырять им в разгар семейных ссор:

— Дорогая, мои измены далеко не так предосудительны, как были бы твои. Это не я придумал. Это сказал Артур Шопенгауэр.

Два развода спустя я могу заявить, опираясь на опыт: это не аргумент, а ПД (Полное Дерьмо).

В определенный момент (эпизод со школой-пансионом «Пасси Бюзанваль») у меня появилось ощущение, что отца охватил нелепый страх: он боялся, что преемник полностью оттеснит его. Мне запомнился вечер, когда он приехал забрать нас на выходные, а я, вместо того чтобы поцеловаться с ним, протянул ему руку. С моей стороны это был неосознанный протест против его необъяснимого исчезновения: вот тебе, не нежная щечка, а злобная ручонка, как чужому. Мне было тогда десять лет, но меня до сих пор гложет стыд за мою тогдашнюю несправедливость. Разумеется, отец рассердился; оскорбленный до глубины души, он силой притянул меня к себе и поцеловал. Вообще мне кажется, я всю жизнь относился к нему несправедливо. Поверил, что он взаправду нас бросил. Множество раз я пытался описать его в своих книгах. Герой «Windows on the World», уделяющий своим сыновьям недостаточно внимания, носит фамилию моей американской бабки… Однажды он говорит детям: «Есть кое-что похуже отсутствующего отца — это отец присутствующий. Когда-нибудь вы скажете мне спасибо за то, что я на вас не давил. И поймете, что, любя вас на расстоянии, я помог вам обрести крылья». Книги — хороший способ поговорить с тем, с кем разговор невозможен.

Чтобы рассказать о своих чувствах отцу, мне, наверное, лучше всего сослаться на еще один американский фильм — «О Шмидте» Александра Пейна (2002). Главный герой Уоррен Шмидт (его играет Джек Николсон) — 66-летний вдовец на пенсии, саркастичный, желчный и одинокий, с толстым пузом и в твидовой кепке, вступает в переписку с танзанийским мальчиком по имени Ндугу. Каждый месяц Шмидт посылает ему 22 доллара на учебу и делится с ним сокровенными мыслями. Письма Шмидта к Ндугу, незнакомому ребенку, которого старик опекает, хотя никогда его не видел, звучат за кадром и проходят красной нитью через весь фильм. В конце мать-настоятельница, возглавляющая африканскую школу, в которой учится Ндугу, пересылает Шмидту рисунок: мальчик постарался изобразить на нем своего далекого и незнакомого корреспондента. Джек Николсон вынимает из конверта листок, на котором неумело, по-детски, нарисован улыбающийся мужчина. За руку он держит улыбающегося мальчика. У них над головами сияет огромное ласковое солнце. Старик смотрит на рисунок и плачет.

Глава 35 Конец амнезии

Я томился в плену лжи. Стоило мне понять, что причина моей амнезии — в обычном молчании, в недоговоренности, мне все стало ясно, словно стены моей крысиной норы осветило солнце, словно с моего вырвавшегося на свободу детства сдернули покрывало.

Я видел все: и трехколесный велосипед, на котором катался по квадратной прихожей в Нейи, и двухэтажную квартиру в Шестнадцатом округе, где я узнал о смерти де Голля и впервые попробовал черешни, и драки с братом за синюю подставку для яиц и ложку с острым черенком, и большую коробку разноцветных фломастеров «Каран д’Аш» для разукрашивания обоев в спальне, и пластинку на 33 оборота с «Маленьким принцем» в исполнении Жерара Филиппа (я долго думал, что именно в честь этого принца назвали нашу улицу), и первый гамбургер в «Макдоналдсе» на углу Месье-Ле-Пренс и бульвара Сен-Мишель, впоследствии лишенном лицензии и переименованном в «О’Китч», и заводные машинки «Matchbox», запускаемые по коридору и бесившие своим шумом нижних соседей, и клуб «Микки» с Матье Кокто на большом пляже в Гетари, где месье Ренбур заставлял нас хором петь: «Мы утята, мы утята, мы задорные утята, как у маленьких утят глазки весело блестят», и мультяшного мишку Коларголя, распевавшего «до-ре-ми-фа-соль», и бассейн отеля «Лютеция», куда нас каждую неделю водил учитель физкультуры из школы Боссюэ (теперь там одежная лавка), и «У мамы-дельфина и папы-дельфина росли под водой два дельфинчика-сына», и настольную игру «Тысяча миль» на вилле «Патракенея» в дождливую погоду, и ставни, хлопавшие о белые стены, когда поднимался ветер, и автомат, выдававший леденцы в голубом пластмассовом цилиндрике с головой морячка Папая (забравшись с головой под одеяло, я откручивал голову и извлекал безвкусную конфету, а за окном бушевала гроза), и моего плюшевого бобренка, привезенного из парка Иосемити и однажды загоревшегося от лампы у меня на ночном столике, и отца, рассердившегося на нас с Шарлем за то, что мы бросились открывать наборы для фокусов, которые он нам подарил, и совершенно забыли помахать ему рукой из окна в подтверждение того, что благополучно добрались до дома, и сорока-пятку «Get down»