Французская военная миссия в России в годы Первой мировой войны - [58]

. Что характерно, вынесенная в заглавие тема поиска Рюрика звучит не только в докладах представителей французской миссии. Ученик Поля Буайе Поль Блей, в одном русских писем замечал так: «Нынешнее отношение России к Германии напоминает мне призыв, произнесённый в 862 году, адресованный варягам от славян: «Земля наша велика и обильна, но порядка в ней нет. Придите к нам властвовать и всем владеть»[627].

Примечательно в данном случае не желание помочь (оно предельно объяснимо — отношение в Англии и Франции к событиям в России не было однозначным и целиком увязывалось с вопросом о влиянии революции на способность России продолжать войну), сколько попытка представить некий интеллектуальный взгляд на суть российской цивилизации. Принципиальная невозможность найти modus vivendi с большевиками по вопросу коалиционного взаимодействия толкала французов на попытки объяснить самим себе причины нежелания вести дальнейшую войну против немцев со стороны России и искать механизмы преодоления этой ситуации (интервенция — силами Антанты или в согласии с большевиками?). Так помимо военно-технической и экономической помощи, использовались и средства «морального воздействия». В качестве примера можно привести визиты в Петроград делегаций социалистов стран Согласия, как членов союзных правительств, так и левых депутатов парламентов. Левые социалисты Антанты в большей степени, чем социал-патриоты и правительства, были солидарны с русскими лидерами Советов в вопросе об официальном пересмотре целей войны, однако и они исходили при этом из интересов войны до победы[628]. Подобная стратегия породила политическую миссию капитана Жака Садуля. Садуль не являлся большевиком, не разделял веры советских руководителей в силу революционного сознания, и т. д., однако на протяжении своей деятельности он был активным посредником между французами и русскими большевиками, в силу своих левых убеждений более склонный понять большевизм («Я остаюсь единственным связующим звеном между революционным правительством и союзниками»). Садуль пытается понять ту «советскую реальность», в которой ему приходится работать, то есть медиация как попытка наладить не только формальное, но и «чувственное» взаимодействие — объяснить французу русского, и наоборот.

Если майор Шапуйи, убеждённый в цивилизаторской миссии Франции (и шире — Европы) и капитан Садуль — представитель «партнерского крыла» представляют точку зрения, основанную на необходимости взаимодействия и возможности диалога с Россией (разве что с разной степенью самостоятельности русских), майор Ланглуа последовательно проводит идею понимания русского пространства как перманентно ксенофобского, скорее нуждающегося в преодолении; данные настроения, по его мнению, значительно усилились с началом войны. Майор Ланглуа с 1915 года периодически отмечает «пассивность русского человека», называет его характер «оборонительным» и рассматривает русского как «безразличного к движению» (он идёт вперёд или назад по приказу командира, а не по некоему внутреннему «убеждению», «мотору»)[629]. Ощущение России также проявляется в попытках найти в стране восточные черты: «Россия со многих точек зрения немного азиатская, питающая ненависть к иностранцу»; в 1917 году Россия рассматривается как «страна с восточным типом взаимодействия» (по крайней мере, в отношении французов). Развивая свою мысль, Ланглуа приходит к выводу, что основным инструментом такого взаимодействия является «шантаж», характерный для политического и военного истеблишмента Российской Империи в отношении представителей Антанты и её руководства[630].

Таким образом, можно сделать предварительный вывод о том, что французские военные рассматривали «русский характер» и «русскую цивилизацию» как некое препятствие на пути к налаживанию продуктивного взаимодействия и понимания друг друга; «русское пространство» было тем непреодолимым и «непонимаемым», что заставляло союзников-французов (скорее всего, неосознанно) оперировать характерными для европейской цивилизации клише — «миссионерство Европы», «восточный тип взаимодействия» в России, и т. д. Они как бы «преодолевали русское» (или желали его «переработать») ради сохранения целостности Восточного фронта.

Французы расценивали мотивы и поведение русских, прежде всего в контексте целесообразности для интересов Франции и часто принимали желаемое за действительное. Некритически принимая позицию противников революции (а они, как правило, были их братьями по оружию в течение долгих лет войны) французы пребывали в уверенности незначительности поддержки и обречённости «большевистского режима». Поэтому оказались не в состоянии осознать тот факт, что для основной массы русского общества повестка внутреннего переустройства, революция, стала куда более насущной и актуальной, нежели изнурительная и бесполезная война. Как справедливо заметил исследователь А.А. Вершинин, французы не могли адекватно осмыслить русскую революцию, потому что для этого им было необходимо выйти за пределы принятого во французской политической культуре дискурса о революции как об освободительной борьбе нации против авторитаризма