Французская литературная сказка XVII – XVIII вв. - [6]

Антуан Гамильтон в «Тернинке» (1705, опубл. в 1730) хотел спародировать, как некогда Сервантес, безудержное увлечение вымышленными историями, но в итоге проложил дорогу новому жанру — ироничной сказочной повести. Стремление к литературной игре, литературному маскараду, самопародирование, в принципе характерное для салонной культуры, пришлось как нельзя кстати в эпоху расцвета рококо. Поэтому оказалось совсем не просто создать чисто пародийную сказку — она сливалась с каноном, несмотря на все усилия автора отделиться от него (как это произошло в «Королеве-причуднице» Ж.-Ж. Руссо). Целиком удалось это, пожалуй, только Ж. Казоту в «Красавице по воле случая» (опубл. в 1776) за счет введения совершенно нового персонажа, сказочного Дон-Кихота, — принца, верящего в правдивость волшебных историй, трактующего события низкой повседневной жизни по законам чуда.[6] Создание подлинного двоемирия — на уровне героя, а не читателя, втянутого автором в игру, — открывало путь к романтической идее прорыва в иной, истинный, мир, не доступный близоруким обывателям (движение к ней заметно во «Влюбленном дьяволе»).

Магистральная линия развития французской сказки сблизила ее в 1730 — 1740-е годы с любовным психологическим романом, новые формы которого (представленные в первую очередь творениями Мариво и Кребийона) тогда только начинали завоевывать популярность. Возникла новая форма — галантная сказочная восточная повесть с определенным сюжетом, кругом действующих лиц, названием и даже выходными данными. Традиционная литературная сказка рубежа XVII–XVIII веков, отчасти сохранившаяся и позднее (в этой манере писали Луиза Левек, Катрин Линто, Маргарита Любер, Габриэль-Сюзанна Вильнев, частично — Анри Пажон и граф Анн Клод Филипп де Келюс), была гораздо более разнообразной. В отличие от фольклорной сказки, где заранее задан конец, но не начало и развитие действия, в литературной повторяющиеся элементы сконцентрированы впереди: дары фей новорожденным (если их двое, то делятся ум и красота), предсказание судьбы, как правило парадоксальное, борьба доброй и злой фей, запрет брака (или общения с противоположным полом до определенного возраста), заточение в башню без дверей (или попадание в волшебный замок с невидимыми слугами). Часто встречается фольклорное утроение мотивов (испытание дарителя, волшебная помощь). Брачные испытания — выполнение трудных задач, победа над противником — ослаблены по сравнению с фольклором: любовь завоевывается не волшебством, а личными качествами. Поэтому усиливаются внешние препятствия, учащаются разлуки. Сама мотивировка действия принципиально изменилась: фольклорный, «низкий», герой побеждал змеев и великанов, чтобы жениться на принцессе и получить полцарства, литературный принц — чтобы соединиться с любимой.

В сказках рубежа веков часто разрабатываются сюжеты о соперничестве падчерицы и ее сводной сестры, о кознях мачехи, о помощи благодарных животных, но наибольшая группа использует сюжеты о волшебных превращениях и метаморфозах, о чудесном супруге в облике зверя («Синяя птица», «Барашек», «Белая кошка» д’Онуа, 1697–1698; «Король Боров» Мюра, 1699; «Красавица и зверь» в обработках Г.-С. Вильнев, 1740, и Лепренс де Бомон, 1756; «Принц Семицвет», 1731, и многие другие). Он хорошо известен и в фольклоре и в литературе (история Амура и Психеи), но у писательниц того времени он получил свой, личный оттенок. У большинства из них жизнь сложилась не слишком удачно: м-ль де ла Форс король принудил уйти в монастырь, г-жа Мюра попала в немилость и покинула двор (о чем она вспоминает в сказке «Счастливая кара», 1698), д'Онуа, женщина бурной судьбы, несмотря на свою кипучую деятельность, вечно нуждалась (сетования на бедность постоянно слышатся в ее сказках). Писательство было для них не только одной из немногих доступных форм самовыражения, но и возможностью противостоять диктату мужчин. Волшебный мир позволял подправить земные законы, компенсировать свои беды, но в нем тиран-муж представал в своем подлинном животном обличье — как страшная угроза, пугающая и манящая одновременно.

В XVIII веке сюжет о волшебных превращениях соединился с пришедшей с Востока идеей метампсихоза (переселения душ) и стал использоваться как композиционная связка между разнородными историями (Ш.-Л. Монтескье, «Правдивая история», между 1720 и 1738, опубл. в 1892; Т.-С. Геллет, «Чудесные приключения мандарина Фум-Хоама», 1723; К.-А. Вуазенон, «Султан Мизапуф», 1746). В сказочных повестях метаморфоза сделалась главным испытанием и наказанием героя: феи превращали мужчин, отвергнувших их любовь, в зверей или мебель (канапе, софу, чайник). Каждое из действующих лиц сказки, как правило, превращается в свое животное: злой дух — в кота, герой — в пса, принцесса и добрая фея — в кошку и собаку, влюбленные — в птиц (хотя, конечно, встречаются и лисы, зайцы, белки и прочие существа).

Французская проза 1730 — 1740-х годов открыла и начала активно разрабатывать два типа сюжета, оказавших существенное влияние на развитие романного жанра: история «антивоспитания» юного аристократа (освоение «науки страсти нежной» и последующие многочисленные любовные приключения) и карьера простолюдина, поднимающегося по ступеням социальной лестницы. Второй путь возникал, хотя и редко, в волшебных сказках, но с одним существенным изменением: замарашка Золушка и судомойка Ослиная Шкура сумели выйти замуж за принца, а конюший Нуину — жениться на принцессе («Тернинка» А. Гамильтона), поскольку были на самом деле благородного происхождения (подобную уступку литературному этикету сделал и Мариво в «Жизни Марианны», 1731–1741, первом образце этого жанра). Само представление о необходимости преуспеть в жизни характерно главным образом для дидактических сказок. А сюжет «антивоспитания», напротив, вполне соответствовал галантному духу волшебных сказок и потому естественно соединился с ними. Более того, он был сперва опробован именно в сказочной восточной повести («Танзаи и Неадерне» К.-П.-Ж. Кребийона, 1734, второе, более известное название — «Шумовка»; его же «Софа», 1741) и лишь потом использован в романе («Заблуждения сердца и ума» Кребийона, 1736–1738; «Исповедь графа де***» Ш.-П. Дюкло, 1741, и десятки подражаний им). И это не случайно: фантастика расширяет и тематические, и повествовательные возможности литературы, освобождает ее от «табу».