Французова бухта - [26]

— Жаль, что у нас нечего выпить, — как-то само собой вылетело у Доны.

Он спустился к лодке и вернулся с длинной узкой бутылкой и стаканами.

— Я и забыл, что вы привыкли ужинать в «Лебеде».

Словно ошпаренная его словами, Дона оцепенела. Пока он наливал вино в стакан, она немного пришла в себя и глухо спросила:

— Что вы знаете о моих ужинах в «Лебеде»?

Он неторопливо облизал пальцы, налил немного вина в другой стакан — для себя, затем сказал:

— Леди Сент-Коламб имеет обыкновение проводить вечера бок о бок с городскими девками, а после, переодевшись в мужские штаны, гоняет верхом по улицам и большим дорогам, возвращаясь домой под утро, когда ночной сторож идет спать.

Дона сидела застывшая, зажав между ладонями стакан, устремив взгляд в глубину реки. В голове у нее стучало. Какой, должно быть, низменной, неразборчивой представляется она ему, не лучше тех женщин в тавернах. И как он может объяснить ее поведение сейчас, здесь, когда она сидит с ним наедине в лесу, глубоким вечером, скрестив ноги, точно цыганка? Не иначе как мимолетный эпизод в числе прочих. Конечно, он считает ее обыкновенной распутницей, женщиной, которая гоняется за острыми ощущениями и не имеет даже оправдания, как другие шлюхи, занимающиеся своим ремеслом из-за бедности. Его слова причинили ей нестерпимую боль. Свет померк, развеялось очарование. Ей захотелось домой, в Наврон, в свою комнату, захотелось прижать к себе Джеймса, уткнуться лицом в его пухлую гладенькую щечку и забыться…

— Что же вы не пьете? Жажда больше не мучит вас?

Дона через силу повернула к нему голову и пробормотала:

— Нет, вовсе нет, — и снова замкнулась, теребя конец своего пояса.

Он знал, что его слова обожгли ее, и тоже молчал. Рухнуло доверие между ними, на смену пришла скованность. Они отчужденно смотрели на огонь, молчание угнетало их обоих. Наконец он нарушил тишину, заговорив низким, ровным голосом:

— Зимой, в Навроне, когда я лежал в вашей комнате и смотрел на ваше изображение, я мысленно рисовал совсем другой портрет. И этот воображаемый мною портрет никак не вязался со сплетнями, время от времени доходившими до меня от слуг.

— Рисовать того, кого никогда не видел, — по меньшей мере неразумно, — тихо сказала Дона.

— Возможно, — подхватил он. — Но и с вашей стороны неразумно было оставлять свой портрет в спальне без присмотра. На английский берег могут высадиться пираты вроде меня и выкрасть его.

— Повернули бы его лицом к стене, — мрачно изрекла Дона, — или перевесили на другое место, и он не напоминал бы вам о Доне Сент-Коламб, которая после кутежа в «Лебеде» переодевается в одежду лучшего друга своего мужа, прячет лицо за маской и, выехав верхом ночью, до смерти пугает старую одинокую женщину.

— Таким образом вы спасались от скуки?

— Да, это было моим последним развлечением, перед тем как я сбежала в Наврон. Думаю, эта история еще не достигла ваших ушей вместе с прочими сплетнями слуг?

Он весело расхохотался. Дотянувшись до кучки хвороста позади себя, он подбросил его в костер. Потрескивая, пламя взметнулось вверх.

— Жаль, что вы не родились мальчишкой, — ласково сказал он. — Вы бы познали настоящую опасность. Вы похожи на меня. В душе вы тоже не признаете законов, отсюда ваши переодевания, налеты на старушек. Это тоже своего рода пиратство.

— Да, наверно, — устало сказала Дона. — Но вы, захватив добычу, уплываете прочь с чувством победителя, в то время как я после своих жалких попыток пиратства чувствую лишь отвращение к себе от сознания своего падения.

— Вы женщина. У вас не поднимается рука даже убить рыбу.

От его шутливого голоса скованность Доны исчезла словно по мановению волшебной палочки. Она расслабилась, откинулась назад и снова стала сама собой.

— Подростком я любил играть в солдатиков и сражаться за своего короля, — ни с того ни с сего начал Француз. — Но в грозу, когда сверкали молнии и гремел гром, я искал спасения в маминых коленях и затыкал уши пальцами. Чтобы придать своим развлечениям больше правдоподобности, я мазал руки красным, притворяясь, что ранен, но стоило мне в первый раз увидеть кровь на умирающей собаке, как мне стало дурно.

— Я тоже испытывала нечто подобное, — с жаром сказала Дона.

— Поэтому я и рассказываю вам об этом.

— Но теперь, — заметила Дона, — вас больше не смущает кровь. Вы пират. Смысл вашей жизни — грабить, убивать, жечь. Все то, чему вы подражали, но боялись совершить в детстве, теперь воплотилось в жизни и больше не пугает вас.

— Напротив, — живо возразил он. — Я очень часто пугаюсь.

— Нет, это не то, — отмахнулась Дона. — Вы не страшитесь самого себя, возможности того, что испугаетесь.

— Согласен, — подтвердил он. — Это ушло навсегда. Оно ушло, когда я стал пиратом.

Костер догорал. Пламя осело, зола стала белой.

— Завтра, — вдруг сообщил он, — я сажусь за обдумывание нового плана.

Дона удивленно подняла глаза, но не увидела лица Француза: догорающий костер уже давал мало света, и его лицо оставалось в тени.

— Вы хотите сказать, что вам пора уходить? — спросила она.

— Я и так пробездельничал слишком долго, — ответил он. — Виновата бухта: я позволил ей завладеть мною. Теперь кончено. Ваши друзья Годолфин и Эстик получат полное удовольствие за свои деньги. Посмотрим, сумею ли я заставить их играть в открытую.