Фотография Женечки Пономарева - [2]

Что еще надо четверым любящим друг друга людям? Правильно, чтобы никакой хрен не вмешивался в их идиллию, не лез в замочную скважину, не доставал своим присутствием, а то и выражением хари!

Нет, связь с окружающим миром они, конечно же, полностью не порвали. Дважды в месяц садились в джип и ехали в небольшой городишко, чтобы сделать необходимые покупки. Разговаривали с продавщицами, с банковской кассиршей, а то и просто с нефункциональными прохожими. С нелюбопытством естествоиспытателей, которые уже все описали, все классифицировали и полностью закрыли проблему, наблюдали различные проявления жизни. Без особой горечи, но и без злорадства наблюдали, как русский народ губит себя водкой, как несчастливы, одинаково несчастливы – что бы там ни утверждал граф Толстой – все разнополые семьи, как уважаемы русским народом воры и бандиты, какой странный эффект дает внедрение в российскую глубинку американской культуры. И насколько приятней нижегородцы, чем московские шакалы. (Безапелляционность, конечно, несколько настораживающая. Вероятно, тут дал себя знать эмигрантский синдром, проявляющийся таким образом, что многие россияне, попав в какие-нибудь Соединенные Штаты Америки, начинают яростно оплевывать свою бывшую родину. В определенной степени это оправдано, поскольку такая реакция наименее психически организованных особей способствует лучшей адаптации к новым социально-бытовым условиям.)

Однажды, было это в начале ноября, когда хандра подстерегает человека за каждым углом, они встретили Женечку Пономарева. Именно встретили: ехали на джипе по центральной улице, а он идет навстречу. Светлокудрый. С тонкими (но не мелкими!) чертами лица. Голубоглазый. И улыбчивый. Не только тогда – тогда он вина выпил, – но и потом, всегда улыбчивый, несмотря ни на что. Но при этом не дурак, совсем не дурак. Лет двадцати пяти. В действительности же было ему двадцать восемь.

И сразу же возникло ощущение – свой!

Андрей и Левушка в один голос воскликнули: «Стой!» Хоть Рифат уже и без того начал притормаживать. Летом бы или зимой мимо проехали. А тут – погода, хандра за каждым углом. Ну и, конечно, маленький внутрисемейный кризис – все уже слегка устали друг от друга. Что, впрочем, и раньше бывало. Но еще дня два – три – и все опять вспыхнуло бы с прежней силой.

А тут такой вот критический расклад. Роковое совпадение самых разнообразных психофизических факторов. И страстная коллективная клятва «Нас четверо! Ровно четверо!» произнесена была вроде бы и не ими, а какими-то другими малознакомыми людьми.

Остановились. И сразу же предложили выпить вина. Предложили любезно. Согласился вежливо. Без подобострастия, которое могло бы выдать в нем банального пьяницу. А Женечка мгновенно почуял их, понял, что это такая игра начинается. И надо вести себя достойно.

Пригласили в гости. А что далеко, так не беда. Есть где переночевать, места хватит.

Задумался. Как бы задумался. В действительности приглядывался. По лицам понял – нет, не садисты. И согласился, широко улыбнувшись.

Восторг был всеобщим. Более, конечно, от ирреальности: как здесь, в этом Мухосранске, и вдруг такое чудо?! Такое изящное создание, предназначенное для любви, как птица для полета!

И, как вскоре выяснилось, вопреки всему – происхождению, среде, тяжелому опыту. А опыт был будь здоров какой, любого в тупое бревно превратит. В восемнадцать Женечка загремел на три года. Велосипед украл. Да и не украл вовсе. А просто посадить решили по злобе, потому что у Пономаревых такой сын замечательный. И в лагере хлебнул сполна. Чуть ни всем бараком насиловали. Чуть инвалидом не сделали. Чуть руки на себя не наложил. К счастью, один матерый взял его себе, постоянным…

Женечка прогостил три дня, поскольку были праздники, совпавшие с выходными. Три дня в их доме не смолкала неистовая музыка любви. А потом отвезли – Женечке надо было то ли слесарить, то ли плотничать, то ли еще что. Эта его ипостась никого не интересовала.

Через пять дней опять привезли. И предложили остаться. Навсегда.

– С деньгами, – сказал Рифат, – проблем нет. Так что сыт-пьян будешь.

– Я бы, конечно, с радостью, – ответил Женечка зардевшись, – но мать кормить надо. Старая она у меня, пенсия маленькая.

Уладили и эту проблему. Дали Женечке тридцать штук. Рублей, конечно, не долларов. Чтобы матери отдал.

Стали жить впятером. Не только не пресыщаясь, но даже и голода-то как следует не утоляя. Просто безумие какое-то полыхало в их доме, безумие, осчастливившее великолепную четверку незадолго до сорокалетия. Хотя, казалось бы, гиперсексуальность была возможна лишь как набор букв для будущих мемуаров. Просто аномалия какая-то душевно-физиологическая!

И остаток осени так прожили.

И зиму, потрескивающую в камине смолистыми поленьями.

И весну, хлынувшую бурным потоком спамов, предлагавших горящие туры и пикники на лоне пробудившейся природы.

И лето, обрушившееся на потребителя услуг новыми GSM-тарифами.

Сплошное, нескончаемое жаркое безумие.

Отрезвление наступило осенью. Скорее, даже похмелье, внезапное, как пробуждение от пролившегося на лицо дождя, заставшего тебя на садовой скамейке, на неизвестной тебе аллее, в неведомом городе, в непонятное время суток.