Фотография в профиль - [55]

— Что же, они вас бросили? — спросил один из заседателей,

— В тех условиях взять меня с собой они не могли. Надо было меня добить, но они, видимо, решили, что я мёртв. Очнувшись, я понял, что нахожусь в камере гестапо в Брадомске. За мной ухаживали как за важной птицей. Причины такой заботливости я хорошо понимал. Самоубийство, наверное, было бы самым лучшим выходом из того положения, в каком я оказался, но мои опекуны не отходили от меня ни на секунду, Возле кровати постоянно сидел охранник, а лечащий немецкий врач имел задание поскорее поставить меня на ноги. К несчастью, рана быстро заживала, и с каждым днём я чувствовал себя всё лучше и лучше. Наконец на двенадцатый день врач решил, что я достаточно здоров для того, чтобы мною могли заняться сотрудники гестапо, Мне помогли одеться, после чего два охранника подхватили меня под руки и поволокли в кабинет Баумфогеля. Тогда-то и произошла наша первая встреча. Он сидел за своим огромным письменным столом в сорочке с короткими рукавами, Когда меня втащили в кабинет и я, превозмогая боль, прислонился к стене, Баумфогель обрушил на меня поток грязной площадной брани.

— По-польски?

— Да, другого языка в беседах со мной он не признавал. Ему не требовался переводчик, потому что он говорил на польском языке ничуть не хуже нас с вами. «Ну что, Лигенза? — обратился он ко мне. — Ты, наверно, несмел и мечтать попасть сюда. Уж я побеспокоюсь, чтобы тебе оказали здесь достойный приём». Я молча проглотил эту фразу. Что мне ещё оставалось делать? Он знал почти всё о нашем партизанском отряде, знал даже мой псевдоним. «Молчишь? Ну, мы тебе язык развяжем. Ты у нас даже арии начнёшь петь. И расскажешь обо всём, что тебе известно. Вшивые грязнули, в партизаны им, видите ли, захотелось. Ты скоро почувствуешь, что значит быть партизаном. Мы не дадим тебе быстро умереть». Меня вдруг охватило дикое желание броситься на этого эсэсовца и придушить его голыми руками. Если бы только были силы! Но я был настолько слаб, что каждую секунду боялся рухнуть на пол. Помню, что с достоинством ответил ему: «Я офицер польской армии в чине капитана. Вы можете меня убить, но оскорблять меня я никому не позволю». Мои слова произвели магическое действие. Баумфогель мгновенно взял себя в руки. «Я не знал, что вы офицер и тем более капитан. В каком полку вы служили и где сражались?» Женевская конвенция не запрещает солдату, попавшему в плен, называть противнику свою часть и место сражения, в котором он оказался в плену. Поэтому я назвал свой полк и сообщил, что мы были разбиты в сражении под Кутно. «Понимаю, — сказал Баумфогель. — Вы пошли в партизанский отряд, чтобы вас не отправили в лагерь». — «Не забывайте, что я давал воинскую присягу. Мы проиграли под Кутно и в других сражениях, но война ещё не закончена», — ответил я.

Гауптштурмфюрер СС спросил меня о некоторых подробностях военных операций, проведённых армиями «Познань» и «Поможе», а также об атакующем манёвре, выполненном войсками под командованием генерала Кутшебы. Эти военные «секреты» были общеизвестны и не представляли никакой военной тайны. Я отвечал на вопросы, ничего не скрывая и не утаивая. Мои ответы, по-видимому, убедили его, что он действительно имеет дело с кадровым офицером, потому что у него вдруг прорезались и любезность, и внимательность. Причём он настолько в этом преуспел, что даже пригласил меня присесть на стул, стоящий перед письменным столом.

«Мне хорошо понятны ваши чувства, пан капитан, — сказал Баумфогель. — Если бы я мог, то приказал бы отправить вас как военнопленного в лагерь для офицеров, но я, увы, не всемогущ. Моя власть не безгранична. Двое наших солдат из патруля были тяжело ранены, а среди тех, кто попытался перехватить вас в Петркове, есть несколько убитых. Гестапо в Петркове ежедневно бомбардирует меня телефонными звонками с просьбой передать вас в их руки. Единственное, что я могу для вас сделать, — это отправить в концентрационный лагерь. Не в Освенцим, а в Дахау. Там, кажется, немного получше. То есть я даю вам шанс выжить в этой войне. Вы поедете в лагерь как человек, попавшийся на противозаконных торговых махинациях. А с нашими, из Петркова, я как-нибудь договорюсь».

— Всё это было как сказка про доброго волка, — продолжал Саменьский. — До сегодняшнего дня теряюсь в догадках, чем я заслужил такое сочувственное отношение к своей особе. Я был готов к смерти и не строил в отношении себя никаких иллюзий. Партизан, захваченный с оружием в руках, мог только молиться о том, чтобы ему был ниспослан быстрый и безболезненный переход в мир иной. В какой-то момент нашей чуть ли не дружеской беседы гауптштурмфюрер СС нажал кнопку звонка. На пороге появился охранник, и шеф гестапо приказал: «Заберите заключённого и отведите в его камеру. Проследите, чтобы он не жаловался на плохую пищу. Передайте врачу, чтобы ежедневно менял ему повязки».

— Свидетель, были ли у вас ещё встречи с Баумфогелем? — спросил прокурор.

— Это была не единственная встреча. Утром — по-моему, на четвёртый день — дверь моей камеры распахнулась и в неё вошёл человек, которого я вижу сегодня на скамье подсудимых…