Фотография - [44]

Хепгуд говорит о портрете. Он сказал, что захотел написать ее даже не из-за красоты — вовсе не обязательно человека захочется рисовать лишь потому, что он хорош собой, — из-за того, как она держалась. Как стояла, сидела, двигалась. Потрясающе красиво. И в то же самое время — абсолютно естественно. Как грациозное животное. Он долго не мог решить, а какой позе ее писать: то ставил ее так и сяк, то сажал, — пока как-то раз не заметил, как она уселась именно так, и подумал: да, вот оно.

Глин едва слышит его. Все его внимание приковано к маленькому прозрачному квадратику в своей ладони — Кэт, сохраненной в капельке янтаря. Он чувствует, что ему не хочется расставаться со слайдом. Он пытается рассмотреть черты лица Кэт, но изображение вышло слишком маленьким. И вскоре он возвращает слайд Бену Хепгуду.

— Благодарю, — говорит он.

Домой Глин едет практически в трансе. Почти ни на что не обращает внимания; различные ландшафты мелькают незамеченными. Он не замечает, как обычно, ни названий населенных пунктов, ни расположения дорог, чтобы потом поискать на картах и аэрографиях, ни зданий, ни системы полей. Все, о чем он может думать, — маленький прозрачный квадратик, потерянная, неизвестная ему Кэт, которую он несколько минут держал в руке. Кэт снова мешает его работе, но он этого не замечает.

Она сюда приезжала. И не один раз, а несколько. Приходила в этот дом, болтала и смеялась с этими людьми, играла с их детишками, ее здесь привечали. Сидела в плетеном кресле в мастерской Бена Хепгуда, по много часов кряду, и смотрела в окно. И думала — о чем?

Он никогда не ревновал ее к друзьям, никогда не возмущался, что в доме снова толпа народу, что она вечно болтает с кем-то по телефону. Сказать по правде, они его мало интересовали. Вот любовники — другое дело, а друзья… ну, что друзья? Теперь он ищет любовников, но тревожат его другие, вызывают в нем незнакомое чувство… чего?

Того, что он был исключен из некоего кружка, ничего не знал о целом периоде жизни своей жены, чувство потери. Он по крупицам узнает о той Кэт, которую, как теперь выяснилось, он совсем не знал, но знали другие, будучи сами для него загадкой. Неизвестные ему люди, тем не менее отлично знакомые с той, с которой он жил в абсолютной интимности.

Ты знал это всегда. Что у нее есть друзья.

Конечно.

Так в чем же дело?

Откуда мне было знать? Как бы я, черт возьми, узнал? Глин несется по М25. Мимо него пролетают графства, там, вдали, маячит Лондон. Но он этого не видит. Перед его внутренним взором предстают лица — чужие лица Хепгудов, Питера Клэйвердона, — лица с прилагающимися к ним словами, повторяющимися незваным рефреном, сказанными сегодня и давным-давно: «Жаль, что ничего не получилось», «…ее наружность… проблему…», «Ты меня слушаешь?»

Он выходит из лифта в многоквартирном доме. Тихо, кругом ковры — живут тут явно люди состоятельные. Голос Сола Клементса в домофоне пригласил его подниматься, и Глин готовит себя к встрече с этим человеком. По предыдущему опыту он уже зарекся что-либо представлять заранее; тем не менее он начеку, когда он проходит в коридор и ждет звонка. Ему понадобятся вся его проницательность и способность логически мыслить, чтобы понять, что же так двигало человеком, который так поспешно купил портрет его супруги.

Дверь в квартиру уже открыта. А на пороге стоит хозяин — более уродливого мужчины Глин в жизни не встречал. Жаба, гном, неандерталец. Низенький и толстенький, как бочка, со сплющенным носом и огромным ртом. И лет ему по меньшей мере семьдесят пять. Неужели Кэт могла сделать своим любовником подобного человека?

Питекантроп между тем приглашает Глина в комнату, обставленную богатой мебелью темного дерева, слегка поблескивающей в полумраке. Даже окружающий мир был превращен в пейзаж, украшающий стену, — очертания Лондона обрамляли плотные, матово мерцающие парчовые шторы, шум машин за окном превратился в мурлычущую фоновую музыку. Обитые бархатом диваны и кресла, письменный стол и обеденные столы, которые бы украсили любой музей, а под ногами лежит сущий шедевр восточного ковроткачества. Да, здесь определенно пахнет деньгами. Стены увешаны картинами, каждая из которых освещена — мягко, но так, чтобы ее можно было наилучшим образом рассмотреть. Вот, кажется, Уильям Николсон, а вон там, наверное, Люсьен Фрейд. Видимо, здешний хозяин любит искусство. Очень любит. И за многие годы прилично потратился на картины и прочее.

Представить Кэт в такой комнате невозможно. Но вот она — вон в том углу, висит над изящной тахтой восемнадцатого века. Ярко освещенная точечным светом. В раме, на холсте размером два на три фута, в простом зеленом платье — руки обнажены, ноги подогнуты, — сидит в том самом плетеном кресле, которое Глин видел в мастерской Бена Хепгуда, обернувшись в полупрофиль, к свету из окна — свету других времен, тех, о которых Глин совсем ничего не знал.

Тот, который никак не мог быть любовником Кэт, подводит его к картине. И говорит. Твердым, аристократическим, с изящными модуляциями голосом — настолько же культурным, насколько неотесанным казался его внешний вид. Глин чувствует, что замолкает. Ощущает себя виноватым. Точно гость, ляпнувший бестактность, или школьник, опозорившийся перед классом. Он хочет бежать отсюда, но он здесь, и по своей воле, так что сам виноват.