Формула гениальности - [54]

Баян снова прошел в свою комнату и продолжил работу. Он все больше убеждался в том, что полное доказательство теоремы требовало создания новых и глубоких методов в теории диофантовых уравнений, поэтому он все свои силы перенес в область вспомогательных, но крайне необходимых поисков, Только астрономы, математики и физики знают, какую непостижимо грандиозную вспомогательную работу приходится выполнять иногда в течение многих десятков лет, чтобы вывести коротенькую конечную формулу, в которой спрессуются законы вселенной, бесчисленные соотношения материи или состояние вещества. Только люди, связанные с математикой, могут понять, ценой каких усилий жители маленькой, затерявшейся на окраине безмерного звездного мира планеты проникают в тайну устройства этого великого целого, проникают с помощью математики. Баян испробовал великое множество вариантов доказательств. Но решение теоремы упорно ускользало. Порой ему казалось, что она лишена всякого логического смысла и представляет собой нечто вроде «перпетуума мобиле». «Не может быть, – думал в такие мгновения юноша, – чтобы Ферма, отличавшийся необыкновенной сдержанностью в проявлении своих чувств, и с радостью сообщивший об открытии Великой теоремы, мог заведомо сказать неправду, заявив, что нашел путь решения теоремы, если бы он действительно не нашел его. Безусловно, она имеет какое-то решение, ключ к которому пока не удается подобрать никому». И он снова и снова яростно набрасывался на теорему.

Со времени отъезда Шаглан-апы Баян начал задумываться над многими вещами. Какая-то гигантская работа подспудно и постоянно совершалась в его сознании. Могучий дух, пробудившийся в нем, позволял ему теперь трезво оценивать истинное или ложное достоинство других, за тончайшими дипломатическими ухищрениями видеть реальный масштаб мысли, души и дела каждого человека. В нем словно проснулась и теперь продолжала расти чудовищная проницательность. Он стал с необыкновенной отчетливостью распознавать все заблуждения, присущие обычно человеческому разуму, от самых малых до самых больших. Принято, например, считать, думал он, что человек с большими знаниями, с огромной эрудицией и есть человек богатой, редкой души. А ведь это совсем не так. Сила разума еще не означает совершенства души. Можно даже сказать более определенно: сила разума и совершенство души – понятия абсолютно разных категорий, две разные субстанции человеческого духа. Можно быть великим человеком и иметь далеко не совершенную душу. Таким, как величайший мастер закулисных межгосударственных переговоров, непревзойденный подлец и лицемер Талейран, или гений и изобретатель шантажа Аретини, или гигант аферы Казанова. А можно ли назвать совершенными души величайших завоевателей, таких, как Александр Македонский, Чингисхан, Тамерлан, Наполеон и других, патологическая жестокость которых была равна только их маниакальному стремлению завоевать весь мир, походы которых унесли с собой миллионы жизней и не раз топили в крови все человечество? Не железному ли хромцу Тамерлану принадлежат слова: «Вся вселенная недостойна того, чтобы иметь двух повелителей»? Совершенными их души никак не назовешь, хотя у них и не отнять гениальности. Значит, сильный разум и нравственная сила души далеко не одно и то же. Стремление совершенствовать только разум при полном забвении сил души всегда приводит не только к однобоким, но и печальным последствиям. Разве не погибли многие народы древности, подобно народам Вавилона и Греции, достигшие высочайшего развития своих цивилизаций, только потому, что полностью потеряли элементарные устои нравственности, жизненно необходимые как в судьбе отдельного человека, так и в судьбах государств? – думал юноша. Эти размышления о нравственности, порой очень мучительные, все чаще и чаще приводили его к удивительным и необыкновенным выводам.

В последние дни он много думал о Наркесе. Он привык его видеть отзывчивым, добрым, простым. А кем, в сущности, был для своего народа этот блистательный молодой человек, почти юноша? Человек, в котором с равновеликой силой сочетались гениальность разума и гениальность души? Некогда Чингиз Айтматов хорошо назвал Мухтара Ауэзова «глазами нации». Наркеса Алиманова он, Баян, назвал бы гением нации, высочайшей вершиной, которую когда-либо удастся достичь национальному духу. Вместе с тем Наркес – высочайшее напряжение нравственной мысли современного цивилизованного мира. «Он поднял человеческий разум, как титан Атлант землю, – думал юноша. – Как Аристотель есть Греция, Коперник – Польша, Кеплер – Германия, Ньютон – Англия, Эйнштейн

– Америка, Алиманов есть Казахстан».

Изредка, на короткие мгновения отрываясь от своей работы, он думал и о значении Великой теоремы Ферма для математики и для всей науки в целом. Он понимал, что открытие, над которым он работал, необычайно нужно людям. «Нужно людям… – ловил себя на мысли Баян. – Что-то очень-очень знакомое… Ах, да, это от Наркеса. Все в его стихах, рассказах, легендах и афоризмах кричит о великой любви к людям. Откуда у него все это? Видно, долгие годы он был обделен любовью людей. Но как это могло произойти? Быть может, их отталкивала его напускная гордость, которой одною он прикрывал все беды и напасти своей жизни? Ткни пальцем в этот ложный панцирь – и сразу обнажится самое искреннее и самое чистое сердце, которое только можно встретить. Или, быть может, окружающим не нравилась его безмерная вера в себя, в свои силы – единственное оружие гения, с которым он борется против величайшего множества трудностей на великом пути своем и которое одно только и помогает ему совершить подвиг ради людей? Он не может спрятать эту чудовищную веру в себя и в свою миссию ни перед кем, даже если бы он очень хотел этого. Ибо эта ни с чем не соизмеримая вера – это он сам, а себя никуда не спрячешь. Или, быть может, их отталкивали его уникальные способности? Но этого не может быть, это слишком невероятно, хотя ему тоже порой кажется, что ни одно из самых высоких достоинств человека не мешает ему иметь искренних и настоящих друзей так, как гениальность. Как бы там ни было, только для него у них не находилось помощи, только для него у них не находилось хороших слов. Были и такие, которые мешали ему, ибо не всегда то, что нужно народу, бывает нужным отдельным людям. Он и сам как-то обмолвился об этом: «А сколько сородичей с завидным упорством цеплялось за полы моего костюма, боясь, что труды мои выйдут на мировую арену. Люди, для которых слава нации – это пустой звук и для которых собственное крохотное благополучие заслоняет собой все человечество. Если бы не эти подлецы, я совершил бы открытие формулы гения на десять лет раньше». Чувствовалось, что эти несколько соплеменников основательно «удружили» ему. Еще не зная их имен, юноша уже ненавидел их. «Мыркымбаи мои, мыркымбаи», – несколько раз невольно и с горечью повторил он про себя. Но он все равно верил, что настанет день, когда народ, проникнувшись его великой любовью к нему, тоже полюбит его и опрокинет этих нескольких жалких людей. И навсегда сохранит в своей неумолимой памяти их имена, подобно тому, как он сохранил в своей памяти имена врагов всех великих людей. Смешно было бы и думать иначе…