Формирование боярской аристократии в России во второй половине XV — первой трети XVI в. - [96]
Построение Ключевского в модифицированном виде держится и до настоящего времени. Ряд критических соображений в адрес творца этой схемы высказал С. О. Шмидт, считающий, что «местничество было в руках центральной власти средством ослабления феодальной власти». В целом же причины сложения местничества Шмидт представляет себе следующим образом: «Примерно со второй половины XV в. при дворе московского великого князя прочно уже оседают в качестве служилых людей княжата, заметно потеснившие исконное московское нетитулованное боярство... Сложные иерархические отношения пришлых княжат между собой и с нетитулованными боярами определялись местническими обычаями». В конце концов и Шмидт делает справедливое заключение, что «история местничества по существу еще ждет исследователя».[1501]
Это изучение необходимо начать с пересмотра источниковой базы, на которой держатся принятые в литературе представления о местничестве.
Основной вывод Ключевского о включении в Думу в конце XV—начале XVI в. массы княжат, выходцев из новоприсоединенных земель, был основан, как об этом уже говорилось, на дефектном Шереметевском списке боярских чинов.
Первоначально состав Думы был не широким, а узким. В 1505 г. в нее входили всего пятеро бояр и семеро окольничих. Из 12 думных людей только трое было княжат. В 1533 г. в Думе было 11 бояр, двое окольничих, причем шестеро бояр происходили из княжат. Аристократизм Боярской думы, как мы видим, нарастает к 1533 г., а не уменьшается.
Отсутствие «служилых княжат» в Думе имеет самое прямое отношение к местничеству. С Воротынскими и другими служилыми княжатами бояре не могли местничать уже потому, что они по отношению к думным людям составляли более высокую прослойку феодальной аристократии.[1502]
В тот период, когда, согласно схеме Ключевского, местнические отношения должны были устанавливаться и развиваться (т. е. в XV—первой трети XVI в.), его следы в источниках совершенно незначительны. Тогда же, когда оно должно было бы ограничиваться, о нем сохранилось множество известий (с середины XVI в.).
Так, для XIV в. достоверных данных о существовании местничества у нас нет. Так называемые местнические грамоты кн. Дмитрия Константиновича Нижегородского являются, скорее всего, фальшивкой XVIII в.[1503] Случай местничества Акинфа с Родионом Нестеровичем 1332 г. также относится к легендам (генеалогического характера), занесенным в летопись при составлении свода 1539 г.[1504]
От времени княжения Ивана III до нас дошло всего несколько известий, так или иначе связанных с проблемой местничества. В Устюжском летописном своде говорится, что воеводы под Казанью в 1469 г. «нелюбье держат промеж собя, друг под другом ити не хочет». Даже Маркевич, тщательно собиравший все сведения о ранней истории местничества, писал, что о достоверности этого известия «судить трудно».[1505]
Второе сведение также совсем глухое. В местническом деле 1609 г. кн. Б. М. Лыкова и кн. Д. М. Пожарского содержится ссылка первого из спорщиков на то, что по разрядам 1493 г. кн. И. В. Лыко был «выше» кн. Б. М. Турени.[1506] Речь, конечно, идет об интерпретации (позднейшей) ранних разрядных записей, а не о местничестве в XV в.
Наконец, во время похода 1500 г. Юрий Захарьич писал Ивану III, что ему «не мочно» быть в сторожевом полку: «То мне стеречи князя Данила». На это он получил суровую отповедь от великого князя, что «ино тебе стеречь не князя Данила, стеречи тебе меня и моего дела. . . не сором тебе быть в сторожевом полку». Здесь в строгом смысле слова местнического дела нет. Речь не шла о том, кому быть «под» кем из воевод. Юрий просто жаловался на несправедливость, играя каламбуром: в сторожевом полку он может только стеречь кн. Данилу, а не воевать. Юрий Захарьич даже не говорит о том, что ему «не вместно» быть под Щеней.
