Форма жизни - [9]

Получая такие письма, я затрудняюсь определить, что испытываю при чтении: пожалуй, смесь волнения и тревоги. Если сравнивать слова с подарком, это как если бы вам преподнесли собаку. Живое существо умиляет, но ведь о нем придется заботиться, и вообще, вы ничего подобного не просили. А собака – вот она, здесь, смотрит добрыми глазами, она-то ни в чем не виновата, и вы говорите себе: ладно, можно кормить ее остатками со своего стола, хлопот с ней не будет. Трагическое и, увы, неизбежное заблуждение.

Нет, я не сравниваю Мелвина Мэппла с собакой – я ассоциирую с ней такого рода признания. Бывают фразы-собаки. Коварная штука.

Дорогой Мелвин Мэппл,

Ваше письмо меня тронуло. Вы существуете для меня, не сомневайтесь. «Хладнокровное убийство» – шедевр. Я, конечно, не равняю себя с Труменом Капоте, но Вас, мне кажется, я знаю.

Описанная Вами ссора и ее последствия – это ужасно и несправедливо. Я вполне разделяю Ваши чувства. От Вас требуют величия души, на которое вряд ли способны другие, – как будто Вы должны искупить свое ожирение. Передайте мое сочувствие Плампи.

Я не знаю, все ли со мной возможно, и не очень понимаю, что это значит. Я знаю одно: вы для меня существуете.

Ваш друг

Амели Нотомб

Париж, 6/04/2009

Отправляя это письмо, я подумала, что благоразумие никогда не было моей сильной стороной.

Дорогая Амели Нотомб,

Простите, я дал маху в последнем письме. Вам, наверно, странно было читать, что с Вами все возможно. Только не подумайте, что я хам, ничего такого у меня и в мыслях не было. Я никогда не умел как следует выразить свои чувства и уже не раз на этом погорел. Спасибо за Ваш ответ, если я и правда для Вас существую, это для меня очень важно.

Понимаете, здесь у меня жизнь дерьмовая. Если я существую для Вас, у меня как бы есть еще одна, далеко отсюда – жизнь в Ваших мыслях. Мне даже не хочется, чтобы Вы меня себе представляли: я не знаю, в какую форму облечена Ваша мысль обо мне. Я просто данность в Вашем мозгу – а значит, я не весь умещаюсь в моем багдадском воплощении. Это утешает.

Ваше письмо датировано 6 апреля. Накануне я прочел в «Нью-Йорк таймс» Вашу передовую статью о визите президента Обамы: забавно, что Вас, бельгийку, выбрали представлять Францию. Так приятно было видеть Ваше имя в нашей газете. Я показал ее ребятам, они спрашивали: «Это та самая, с которой ты переписываешься?» Я даже загордился. Ваша статья мне очень понравилась. А как Вы написали про президента Саркози – умора.

7 апреля начали уходить английские солдаты. Мы их совсем не знали. И все равно на душе тяжело, как посмотришь, что для них все так быстро уладилось. Ладно, допустим, нас, американцев, побольше будет. Но что мы здесь делаем? Иногда я думаю, что и растолстел-то в Ираке, чтобы хоть чем-то себя занять. Это звучит цинично, я знаю, мы натворили дел в этой стране: поубивали уйму народу, много чего разрушили… Я в этом участвовал, и вспоминать это мне жутко. Я виноват и вины с себя не снимаю. И все же у меня нет ощущения, что это сделал я. Есть сознание, стыд, понятие, все, что хотите, – а вот ощущения нет.

Что же дает ощущение сделанного дела? В 25 лет, когда я был бездомным, случилось мне однажды построить что-то вроде хижины в лесу, в Пенсильвании. Это было дело моих рук, я чувствовал себя неразрывно связанным с этой хижиной. Так же неразрывно я связан с моим жиром. Быть может, заплыв жиром, я нашел способ запечатлеть в своем теле то зло, которое натворил и которого не ощущаю. Сложно все это.

В общем, ожирение стало моим творчеством. И я продолжаю самозабвенно работать над ним. Я ем как прорва. Порой я думаю, что с Вами у меня так складно получается только потому, что Вы меня в глаза не видели, и главное – не видели, как я жру.

Игги, когда был жив, говорил, что он, толстея, воздвигает стену между собой и миром. Для него это, наверно, было правдой. И вот доказательство тому: он умер, когда не стало этой стены. У каждого из нас своя теория о нашем жире. Бозо говорит, что его жир – злой и поэтому он стремится накопить его как можно больше. Я понимаю, что он хочет сказать. Мы отравляем жизнь окружающим зрелищем наших жирных тел, это же так просто. Плампи набирает вес, чтобы вернуться в младенчество. Вот такое у него ощущение. Мы не решаемся ему сказать, что свет не видывал такого омерзительного младенца.

Иное дело у меня. Когда я пишу, что это мое творчество, я не шучу. Тут Вы можете меня понять. У Вас есть творчество, а что это такое – творчество – никто не знает. Мы отдаем ему все, а между тем оно – тайна для нас. Здесь, собственно, и кончается параллель. Ваше творчество уважают и ценят, вы можете им гордиться по праву. Но и мое, пусть в нем нет ничего художественного, имеет смысл. Я конечно же сделал это не нарочно, ничего такого не замышлял, можно даже сказать, что я творю поневоле. Однако и мне случается, когда я ем как одержимый, испытывать ту окрыленность, которая, смею полагать, называется вдохновением.

Когда я встаю на весы, мне страшно и стыдно, потому что я знаю, что цифра, и без того устрашающая, еще вырастет. И все же всякий раз при виде нового вердикта, всякий раз, когда я беру очередной немыслимый весовой барьер, я, само собой, ужасаюсь, но еще и горжусь: я это смог! Значит, нет предела моим возможностям. Нет границ моей экспансии. До каких высот я смогу подняться? Впрочем, «подняться» – это скорее о цифрах, а для меня неподходящий глагол, потому что расту я не ввысь, а вширь. «Раздуться» – вот верное слово. Я неуклонно увеличиваюсь в объеме, как будто big bang