Фонарь на бизань-мачте - [14]
— На всякий случай под вечер жена насадила цыпленка на вертел, и у нее вполне хватит времечка приготовить для вас десерт.
Так, разговаривая, он подхватил два моих чемодана, я взял два других, и мы двинулись по аллее. Там было сумрачно, но впереди стоял освещенный дом, который выглядел чуть надменно на темном фоне. Какие-то тени сновали на террасе. Когда мы подошли к парадной, с перилами, лестнице на террасу, ко мне подбежал еще один черный и взял из рук чемоданы. На террасе, выстроившись полукругом — мужчины по одну сторону, женщины по другую, — меня ожидали мои слуги.
Позже я понял, что Рантанплан заранее подготовил этот прием. Однако в тот вечер я счел, что сцена попахивает средневековьем: рабская эта почтительность и даже подобострастность, которые столь обычны в колониях, но к которым, живя во Франции, я не был приучен, сбили меня с панталыку. Я догадался, что должен всех обойти, а Рантанплан назвал мне каждого из рабов. Теперь-то я их хорошо различаю, я и детишек помню по именам, знаю отлично, кто живет в какой хижине, но в первый вечер все это мне показалось какой-то фантасмагорией. Свет, падавший на террасу из дома, освещал ее только наполовину, и эти эбеново-черные лица были едва-едва видимы.
Когда я пожал последнюю из их мозолистых рук — иногда приходилось силой брать эти руки в свои, эти руки крестьян, землепашцев, — Рантанплан широким жестом пригласил меня переступить порог моего жилища…
Я бросаю писать и поднимаю голову. Да, я привык уже к этим вещам. К большому дивану, обтянутому шелковым муаром, к роялю, креслам, трем низким столикам из грушевого дерева с бронзой, к секретеру красного дерева, к трем старинным гравюрам, которые изображают строительство города в Порт-Луи, сражение «Победоносной» в бухте Могилы, рейд Порт-Луи назавтра после капитуляции. Мила мне и мягкость больших восточных ковров, и столько часов я провел, любуясь деревянным панно с резьбою Франсуа, запечатлевшего историю Поля и Виргинии, что я ее знаю теперь до мельчайших подробностей.
Лампы с подставкой из розового мрамора освещали да и сейчас еще освещают мои бессонные ночи.
В тот первый вечер они излучали такое сияние, что прямо-таки ослепили меня. Как ослепила меня вся роскошь этого векового, терпеливо отделанного дома.
— Не знаю, какую вы, сударь, изволите выбрать комнату, — сказал Рантанплан. — Сегодня я приготовил комнату Интенданта[6]. Не откажется ли хозяин за мной следовать?
Он распахнул одну из внутренних дверей, и я увидел спальню в стиле Людовика XV.
— Интендант жил в этом доме? — спросил я, не поверив своим ушам.
— Господин Франсуа говорил, что речь идет о королевском Интенданте, который каждые два-три месяца наезжал к нам в Большую Гавань. Он инспектировал плантации. И во время таких инспекций ночевал в этой комнате, вот название и прилепилось.
— Думаю, что этой ночью мне будет прекрасно в комнате Интенданта, — сказал я. — Я хотел бы принять ванну перед ужином, это возможно?
— Чего проще, сударь, при комнате Интенданта есть своя ванная.
Он взял с ночного столика канделябр и открыл еще одну дверь.
Приняв ванну и переодевшись, я вернулся в гостиную. Там меня ждал Рантанплан.
— Кушать подано.
Он приподнял тяжелую золотистую шелковую портьеру и отступил, чтобы дать мне пройти. Столовая по своей пышности не уступала гостиной.
Накрыто было на одну персону, но казалось, что Рантанплан и его жена хотели с первой минуты дать мне понять, что я должен навеки вычеркнуть из своей памяти воспоминание о маленьком провинциальном буржуа, коим я был до самого этого вечера. Кресла и стулья были обиты малиновым бархатом и также принадлежали к эпохе Людовика XV. Большой, на восемь свечей, канделябр из массивного серебра, установленный посредине стола, освещал комнату. На тарелках и блюдах был герб Вест-Индской компании, на всех же хрустальных бокалах и рюмках красовался фамильный золотой вензель. Ужиная, я мало-помалу осваивался с обстановкой. Две мраморные консоли были приставлены к стенам по ту и другую сторону обеденного стола. В глубине комнаты, между двумя выходящими во двор окнами стоял застекленный шкаф, ширина которого намного превосходила его высоту, и на фоне обивки из красного шелка была выставлена коллекция хрустальных и опаловых ваз самой причудливой формы.
Приезд в незнакомый дом, да еще и ночью и после долгого путешествия, всегда производит на нас удивительное впечатление. Этот же дом с его бронзой и сверкающим хрусталем, с мягкими коврами и полным безмолвием принадлежал, казалось, к потустороннему миру.
Я куда позже отдал себе в том отчет: впечатление богатства, навеваемое этим домом, держится главным образом на царящей в нем совершенной гармонии. Здесь нет ни единой детали, которая не была бы абсолютно необходима другой. И из-за этой гармонии, в иные ночи, когда люди и животные дремлют вокруг, в часы, когда наши действия, мысли, мечты, укрощенные, образумленные темнотой, приобретают свой истинный смысл и находят себе оправдание, я ощущаю умиротворение, словно кто-то взял меня за руку или коснулся моего лба прохладными пальцами.
Я порой тщетно пытаюсь припомнить первую свою ночь в усадьбе «Гвоздичных деревьев». Знаю лишь, что проснулся с первыми утренними лучами. С деревьев доносилось пение незнакомых мне птиц, я узнал только любовное воркование голубей. Мне также почудилось, что я слышу журчанье ручья. То было месивом смутных, но радостных ощущений. Что-то вроде того, что испытываешь, когда вечером в сильный дождь сам находишься под укрытием, в теплой постели, и воображаешь тех, кто шагает сейчас по грязной дороге, обувь у них промокла, за шиворот натекла вода. Все утро я осматривал дом. Библиотеку, буфетную, кухню в полуподвале, спальни на втором этаже с примыкавшими к каждой из них будуаром и ванной и с застекленными выходами на фасадный балкон. Три комнаты, в прежние времена занимаемые владельцем поместья, его женой и их сыном. В меблировке все те же терпеливые поиски гармонии, та же красота деталей, от которой у вас сразу перехватывает дыхание.
