Фонарь на бизань-мачте - [13]
В ней снова была та живость, которая так удивила меня в первый день, когда мы увиделись с ней в коридоре гостиницы, и даже лицо ее порозовело.
— Но как вы сумеете… — начал было я.
Она улыбнулась:
— Сударь мой, если бы вы хоть месяц прожили в колонии, вы бы знали, как часто приходится нам ухаживать за больными рабами. Мне не впервой помогать появлению ребенка на свет. Поручаю вам Карфагенскую царицу, позаботьтесь о ней до конца путешествия. Я вернусь с субботним дилижансом. Поезжайте и добрый вам путь, — добавила госпожа Гаст.
Она удалилась, не повернув головы. Я и после в ней замечал эту резкую манеру внезапно уходить без всяких там цирлих-манирлих, столь свойственных женщинам. Когда лошади тронулись, она уже скрылась в доме.
По правде сказать, я себя чувствовал так, словно чего-то лишился, был зол на весь мир и, как обычно бывает в подобных случаях, злился и на себя. А еще я думал, что мы, смертные, имеем дурацкое обыкновение понапрасну осложнять свою жизнь, сами себе создавая лишние обязательства.
В дальнейшем я заезжал в трактир дважды. И подкидывал малыша на коленях, и даже специально нашел в Порт-Луи магазин игрушек…
Теперь мы снова были в дремучем лесу, сгущался туман, и нас пронизывала леденящая сырость. Видимость вскоре стала столь скверной, что помощник кучера слез с козел и вынужден был вести передовых лошадей за поводья. Мы двигались медленно и впали в какое-то оцепенение. После того как мы выехали из Кюрпипе, госпожа Роза вытащила из сумочки записную книжку и карандаш, но ей пришлось отказаться от всяких подсчетов. Откинувшись к спинке сиденья, скрестив на груди руки, она задремала. Однако едва экипаж проваливался в рытвину, она вздрагивала, просыпалась и разнимала руки, но тотчас же вновь закрывала глаза.
В течение двух часов мы так и ехали черепашьим шагом между высокими деревьями, в полной глуши. Ни единого дома, ни признака человеческого существования вокруг. Лишь ястребы-перепелятники следовали за экипажем, на что обратил наше внимание кучер. Потом дорога пошла под уклон, и туман постепенно рассеялся. Когда мы проехали Роз-Бель и Равнину Жестянщиков, я почувствовал, что сжимавшая сердце тоска слегка отпускает меня. И погрузился в думы о моей будущей новой жизни и обо всех тех радостях, что она мне сулит.
Хоть мои люди и были извещены, что я скоро приеду, точной даты они не знали. Так что я не был уверен, будет ли дом готов к моему приезду, будет ли мне там уютно и хорошо.
Сегодня, полтора года спустя, я порой прикладываю ладонь к стене дома, словно желая услышать биение его сердца. И кончиком пальца провожу иногда по изгибам резьбы в гостиной, этому замечательному творению Франсуа, третьим носящего это имя. Жест наследования, жест любви. Но тем вечером, когда мы спускались с горы к Маэбуру, мог ли я что-нибудь предугадать? Я не знал ничего, а если бы даже знал, кто уверит меня, что я повернул бы назад?
Горы Большой Гавани вырисовывались на небе. Мне их показал господин Букар. Когда мы проезжали мимо, он также показал поместье Бо-Валлон и сахарный завод у дороги.
— А вот мы въезжаем на ваши земли, — сказал господин Букар.
Кучер остановил лошадей и зажег фонари. Уже должно было быть половина седьмого. Светлые пятнышки приплясывали на дороге. С обеих ее сторон свисали длинные листья сахарного тростника, и, временами вздымаемые ветерком, они отбивали, казалось, земные поклоны. Мы теперь ехали гораздо быстрее, лошади перешли на рысь, с наступлением темноты в воздухе ощущалась какая-то легкость. Мы встречали и перегоняли прохожих, чьи лица нельзя было разглядеть, лишь видно было, что кто-то идет по краю дороги, покачивая фонарем.
Дилижанс внезапно остановился. Помощник кучера слез и открыл дверцу. Тотчас же некто, кого я едва видел, выступил из темноты.
— Добро пожаловать, хозяин, — сказал он.
— Да разве же это… — начал я, повернувшись к господину Букару.
— Ну да, вы уже у себя, — сказал он. — Взгляните-ка лучше…
И лишь тогда я увидел с другой стороны дороги длинную аллею, а в конце ее — дом, в котором все комнаты и на первом, и на втором этажах были ярко освещены.
Я простился со своими попутчиками, пока кучер с помощником ставили на дорогу мои чемоданы. Дилижанс отъехал, и я подошел к человеку, который почтительно ждал поодаль.
— Вы, очевидно, и есть тот самый достославный Рантанплан, — сказал я, протягивая ему руку. — Но кто вас уведомил о моем приезде?
Отвечая мне, он изъяснялся на местном наречии, я с трудом его понимал, но смысл фраз я все же улавливал.
— Мы в точности-то не знали, что вы сегодня приедете, — сказал он, — но мы этак дней пятнадцать вас поджидаем. Вот уже две недели я каждый раз выхожу на дорогу, когда дилижанс возвращается из Порт-Луи. А этим вечером я как услышал, что экипаж замедляет ход, меня будто стукнуло прямо в грудь. Это наш господин, подумал я. Добро пожаловать!
Последнюю фразу он произнес по-французски. Я был растроган более, чем это, может быть, подобало, и все поведение этого доброго малого, а также его слова пронзили мне сердце.
— Я рад, что приехал домой, Рантанплан, — сказал я. — А не найдется ли что-нибудь перекусить?
