Фокусник (сборник рассказов) - [13]

Парикмахер как раз наигрывал эту песенку, когда вошел веснушчатый паренек. Воробью паренек показался знакомым, он долго соображал, где его видел, пока не понял, что не видел никогда.

— Стричься будем или бриться? — пошутил парикмахер.

Веснушчатый засмеялся и сказал: только стричься. Парикмахер уже снял было с шеи банджо, но веснушчатый попросил:

— Поиграйте немного еще.

Парикмахер опять накинул шлейку на шею.

Потом он стал стричь паренька. Щелкал ножницами, ловко орудовал машинкой. Веснушчатый щурился, состриженные волоски попадали ему на ресницы. Когда половина головы уже была острижена наголо, он вдруг сказал:

— Музыка — это так красиво.

Парикмахер перестал стрекотать машинкой, поглядел на макушку маленького клиента — забавно, как этот веснушчатый малец сказал: «Музыка — это так красиво».

Вдруг за окном заревели трембиты[5], заухали барабаны. Среди всех инструментов особенно выделялся большой барабан.

— Пам-барабам-пам-пам, — подхватил парикмахер.

Веснушчатый улыбнулся.

— В большой барабан Смерть бьет.

— Смерть? Почему смерть? — удивился парикмахер, собрав лоб в морщины.

— Так это ребята из исправительного дома.

— Знаю, они. Да смерть-то при чем?

— Барабанщика так прозвали: Смерть. А другого Лошадиной Башкой кличут. Вы их не знаете? Они же еще в футбол играют всегда возле церкви Сердца Иисусова.

Веснушчатый паренек, теперь уже совсем с голой головой, взялся за дверную ручку, постоял, драя ботинком протертый маслом пол, словно палубу, и вдруг спросил Воробья:

— На площадь не пойдешь?

— Пойду, — поспешно откликнулся Воробей и тотчас виновато оглянулся на парикмахера, чувствуя, что в этой поспешности было что-то неловкое. Но парикмахер ему улыбнулся.

Выйдя на улицу, они, не сговариваясь, припустили бегом — обоим хотелось догнать ребят из исправительного. Вдруг веснушчатый притормозил и повернулся к Воробью.

— Меня, между прочим, Шани Ботош зовут, — сказал он.

— А меня — Воробей.

Был вечер, стемнело, должно быть, потому он и принял Бандита за Гундрума. Воробей шел домой, развлекаясь тем, чтобы ступать точно в середину больших гранитных плит тротуара. Из-за этого приходилось иногда даже прыгать. Увидев впереди плотную мальчишескую фигуру, он бросился догонять; почти догнав, заметил, что тот одет в серую форменку исправительного дома, но все же окликнул:

— Гундрум!

Шедший впереди обернулся, и Воробей понял, что ошибся: мальчишка, смотревший сейчас на него, был ему совсем незнаком. Правда, лицо у него было такое же смуглое, как у Гундрума, но гораздо, гораздо красивей.

— Я думал, ты — Гундрум, — растерянно пробормотал Воробей.

— А кто такой Гундрум? — спросил незнакомец в серой одежке.

— Он со мной в одном классе учится.

— И похож на меня?

— Нет, только сзади. Лицом не похож.

Некоторое время они молча шагали рядом, потом Воробей робко спросил:

— Ты из исправительного?

— Оттуда. Только называть его полагается, чтоб ты знал, не исправительный, а воспитательный — воспитательный дом для мальчиков, — звонко сказал красивый мальчик и, старательно вытянув губы трубочкой, плюнул, стараясь угодить как можно дальше, даже наклонился вперед.

— У нас на хуторе есть один парень, он на двенадцать метров может плюнуть, — сказал Воробей.

— Не загибай.

— Правда, может, богом клянусь.

У перекрестка Воробей остановился, кивком указал на Будайский проспект.

— Ну, привет, я здесь живу, — сказал он. — Вообще-то меня Воробьем зовут. А тебя?

— Бандитом.

— Как — Бандитом? Почему?

Воробей ошеломленно смотрел на чужого мальчика, чье лицо смутно белело в сумерках, и судорожно мял в пальцах рукав пальто. Однажды ему попалась книжка о бандитах, она была в желтой обложке.

— Просто так, — сказал Бандит. — Такое вот имя.

— Настоящее?

Бандит засмеялся. В его смехе было что-то холодное, жесткое. Воробью вдруг отчаянно захотелось быть уже дома.

— У тебя спичек нет? — спросил Бандит.

— Нет.

— Жаль. А то покурили бы. Вот, только что раздобыл.

Он выудил из кармана куртки мятую сигарету и показал Воробью.

— Я не курю, — почти шепотом сказал Воробей.

— Ну и что, спички-то все равно мог иметь. Посидели бы с тобой вот здесь, на стенке этой, покурили. Неохота еще домой идти.

— А мне уже пора, — сказал Воробей.

— Ну и ступай, коли труса празднуешь.

— Кто труса празднует?

— Ты!

— Я-то нет.

— Тогда пошли, влезем на эту ограду, я тебе что-то скажу.

Они уселись на каменной стене, в том месте, куда не достигал свет уличных фонарей.

— Махнемся одежкой? — спросил Бандит, когда они уже сидели наверху.

— Зачем?

— Деру дать хочу.

— А ты почему в исправительный дом попал? — спросил Воробей.

— Потому. В белую муку насрал, — весь скособочившись, сказал Бандит. — Ну, будешь меняться или не будешь?

— У меня другого ничего нет, только что на мне.

Бандит помолчал, вытащил опять сигарету, поглядел на нее.

— Фатер спятил бы, если б я домой заявился. От радости, — сказал он с ухмылкой. — Старый козел, — добавил еще, помолчав.

— Кто старый козел?

— Фатер, кто же.

Воробей втянул голову в плечи. Соскочить бы сейчас с ограды — и домой без оглядки! Но он боялся.

Бандит спрыгнул вниз первым.

— Ладно, не хочешь меняться, не надо. Я пошел, не то Глава Семьи облает.