Флибустьеры - [91]

— Что вы, помилуйте! — возмущался другой. — Именно теперь надо сокрушить врага, Что толку, если они все попрячутся по домам? Надо, напротив, заставить их выйти наружу, как выгоняют горчичниками дурные соки. Если они не рискнут поднять бунт, надо разжечь страсти, подослать провокаторов… А тем временем, надев маску беспечности, держать отряды наготове. Когда же мятежники осмелеют и начнут действовать, ударить по ним, и — конец!

— Цель оправдывает средства, — поддержал кто-то. — Наша цель — спасти святую религию и неделимость отечества. Следует объявить осадное положение, а при малейшем намеке на беспорядки схватить всех богатых и образованных филиппинцев… Разом очистим страну!

— Не приди я вовремя, чтобы удержать их, — говорил отец Ирене капитану Тьяго, — на улицах наверняка уже лилась бы кровь… Но я думал о вас, капитан… Партия непримиримых немногого добилась от генерала, им не хватало Симоуна… Да, если бы Симоун не заболел…

Арест Басилио и обыск, который учинили в его комнате, сильно ухудшили состояние капитана Тьяго. А тут еще явился отец Ирене и донельзя запугал его своими россказнями. Больного стала бить лихорадка, он силился вымолвить слово и не мог; глаза вылезли из орбит; обливаясь холодным потом, он вцепился в руку отца Ирене и попробовал привстать. Хриплый стон вырвался из его груди, и он повалился на подушки. Глаза капитана Тьяго стали стекленеть, на губах появилась пена: он был мертв. Отец Ирене в страхе кинулся было из комнаты, но сведенные предсмертной судорогой руки крепко держали его.

Рванувшись изо всех сил и стащив при этом покойника с кровати, монах высвободил свою руку и выбежал вон. Тело капитана Тьяго так и осталось на полу.

К вечеру страхи достигли апогея. Горожане передавали друг другу истории, которые заставили трусов уверовать в козни заговорщиков.

На паперти одной церкви, в которой крестили младенца, мальчишкам бросили пригоршню медяков. Тотчас образовалась свалка. В эту минуту мимо проходил бравый вояка, который сгоряча принял детскую потасовку за драку с флибустьерами. Размахивая саблей, он напал на детей, те — врассыпную, влетел в храм и, если бы не запутался в занавесе у хоров, снес бы головы всем статуям святых. Находившихся в церкви обуяла паника; с криками: «Флибустьеры! Бунт!» — они кинулись наутек. Новость распространилась мгновенно. Китайцы бросились запирать немногие еще открытые лавки, некоторые даже не убрали с лотков куски тканей, женщины бежали по улицам, теряя туфли. К счастью, в сумятице был ранен всего один человек и несколько отделались небольшими ушибами, в их числе сам вояка: он упал, сражаясь с занавесом, за которым ему чудились мятежники. Подвиг, этот принес ему славу, несомненно заслуженную. Если бы путь к славе был всегда столь невинным, куда меньше слез проливали бы матери и населения бы на Земле прибавилось!

В одном из предместий спугнули двух человек, прятавших оружие под полом деревянного дома. Переполошился весь околоток, жители рвались в погоню, чтобы убить неизвестных и тела передать властям, но кто-то успокоил толпу, сказав, что достаточно предъявить в полицию улики. Это были два допотопных дробовика, представлявшие опасность лишь для того, кто отважился бы ими воспользоваться.

— Что же, — кричал какой-то храбрец, — если они хотят, чтобы мы восстали — вперед!

Но его пыл охладили затрещинами и пинками, а женщины принялись немилосердно щипать его, словно это он был владельцем дробовиков.

В Эрмите[168] случилось кое-что посерьезней, хотя и наделало меньше шуму. Какой-то предусмотрительный чиновник, запасшийся всевозможным оружием, заметил в сумерках тень у дома. Не долго думая, он решил, что это студент, и всадил в него две пули. Убитым оказался солдат-ветеран, его похоронили, как подобает воину. «Pax Christi»[169], и — прощай!

В Дулумбаяне[170] также прогремели выстрелы — там убили глухого старика нищего, не услыхавшего окрик: «Кто идет?» — и кабана, который слышал окрик, но не ответил «Испания». Старика похоронили, хоть и не сразу, потому что не нашли у него ни гроша на погребение, а кабана съели.

В Маниле, в кондитерской близ университета, куда любили захаживать студенты, шел разговор об арестах.

— А что, Тадео-то взяли? — спрашивала хозяйка.

— Взяли! — отвечал студент, живший в Париане. — Не только взяли, но и расстреляли уже!

— Расстреляли! Вот те раз! А ведь он мне задолжал!

— Тс-тс, тише, еще притянут вас как соучастницу! Я-то даже книгу сжег, которую он мне дал! А вдруг обыск, и найдут! Будьте осторожнее!

— Исагани, говоришь, тоже взяли?

— Исагани, тот совсем сумасшедший! — возмущался студент. — Хоть бы подождал, пока за ним придут, а то сам, сам полез в полицию! Так ему и надо, разрази его гром! Его-то уж наверняка расстреляли!

Хозяйка пожала плечами.

— Ну, он мне ничего не должен! А как же теперь Паулита?

— Э, у нее в женихах недостатка не будет. Малость поплачет, конечно, а потом найдет себе испанца!

Унылый это был вечер. Во всех домах молились, женщины читали «Отче наш» и «Упокой, господи», поминая усопших. Уже в восемь часов на улицах не видно было прохожих, лишь время от времени раздавался топот лошади да стук сабли, громко хлопавшей по ее бокам; пронзительно свистели часовые, и во весь опор проносились кареты, словно за ними гнались полчища флибустьеров.