Фишка хромой - [3]

— Ой, реб Алтер!..

— Ой-ой, реб Менделе!..

Алтер Якнегоз — человек коренастый, упитанный, с брюшком. Лицо у него заросло грязновато-рыжими волосами, которых с лихвой хватило бы на пейсы, бороды и усы не только для него, но и еще для нескольких человек. Среди моря волос островом выступает широкий, мясистый нос, большую часть года безнадежно заложенный и совершенно не используемый по назначению. Лишь изредка, перед пасхой, когда все кругом тает, реки вскрываются, а хозяин налегает на него всей пятерней, нос Якнегоза трубит трубой на всю Тунеядовку и заводит концерт заодно с индюками. Изумленные жители местечка наперебой предлагают Алтеру понюшку табаку, со всех сторон сыплются пожелания: «На здоровье!», «Будьте здоровы!».

Вообще в эту пору в еврейских местечках носы начинают проявлять усиленную деятельность: на них, должно быть, влияет благовонье, наполняющее воздух… Таков обычай, установившийся еще исстари, точно так же, как спокон веков козы плодятся в начале марта… Но не в этом суть.

Алтер Якнегоз — тунеядовский книгоноша, мой давнишний приятель. Человек он замкнутый, не чересчур умен, не слишком красноречив, вечно нахмурен, точно сердится на весь мир. Однако по натуре своей он человек неплохой.

После обоюдного радушного приветствия мы принялись выпытывать друг у друга, или, как у нас говорят, «прощупывать, что у ближнего на возу лежит», разнюхивать, что на свете слыхать.

— Куда изволите путь держать? — спросил я у Алтера.

— Куда мне путь держать? Так… — ответил он в свою очередь вопросом по еврейскому обыкновению не отвечать прямо, а говорить полусловами, намеками: — Еду! Несет нелегкая… С головой в пропасть… А вы, реб Менделе, куда направляетесь? — попытался он «прощупать» меня.

— Туда!.. Куда обычно езжу в эту пору.

— Догадываюсь. Туда, значит, в Глупск, куда и я сейчас еду! — сказал Алтер и скорчил гримасу, точно опасаясь, как бы это не повредило, не дай бог, его делам. — Но почему же, реб Менделе, вы на этот раз едете как-то стороной, проселками, а не прямой дорогой?

— Да так уж на сей раз вышло! Кстати, давно по этой дороге не ездил. А вы, реб Алтер, как очутились здесь? — поинтересовался я. — Откуда изволите ехать?

— Откуда? Черт его знает!.. С хваленой ярмарки. Вот вам и Ярмолинцы! Чтоб им провалиться!

Пока мой Алтер проклинал Ярмолинцы с их ярмаркой, на дороге показалось несколько крестьянских возов. Еще издали крестьяне подняли крик: почему загорожена дорога? А подъехав поближе и увидев меня и Алтера облаченными в талесы, с огромными филактериями на лбу и длинными, широкими ремнями, болтающимися на шее, они грубовато, с насмешкой закричали:

— Бачите, яki фанаберii цяцi… Егей, трясця вашiй матерi дайте дорогу! Ей, швидче, жидки, лапсердаки!

Мы с Алтером тотчас же с жаром взялись за наши фургоны. Несколько крестьян, надо правду сказать, хоть они и не евреи, великодушно стали нам помогать. От их толчка мой фургон сразу выскочил из «чернильницы». Не будь их, мы бог весть сколько времени провозились бы тут да еще вдобавок могли позорно порвать свои талесы. А с мужичками дело сразу пошло на лад: они толкали по-настоящему, крепкие руки дали себя почувствовать; мы же, не в пример им, больше кряхтели, чем на самом деле толкали… Но не в этом суть.

Как только путь освободился, мужики уехали своей дорогой, не переставая, однако, все время оборачиваться в нашу сторону и издеваться над тем, как мы в длинном «поповском» одеянии возимся с лошадьми и возносим молитвы богу с кнутом в руке… Кое-кто из них, свертывая кончик полы «свиным ухом», кричал: «Жид, халамей!» Но Алтера это не очень задевало.

— Тоже мне господа! — заметил он с гримасой. — Есть кого стесняться!..

Меня, однако, их насмешки глубоко задели: за что? Господи, за что?..

— Боже всемогущий! — заговорил я языком причитаний. — Отверзи очи твои и обрати свой взор из Еышнего чертога своего на сынов твоих. Взгляни, как богобоязненные евреи твои стали посмешищем лишь за то, что честно и благоговейно блюдут заветы твои! Обрати на нас милосердие твое, и да обрящем мы милость и любовь в глазах твоих и в глазах всех людей на земле. Защити излюбленное стадо твое и простри над ним милосердие свое. Воззрись и на меня в награду за то, что восхваляю и прославляю имя твое днесь. Пошли мне, рабу твоему Менделю, сыну рабы твоей Гнендл, и всем евреям хлеб наш насущный, и прибыльные дела, и душевный покой. Аминь!

2

Не мешкая долго, мы залезаем в свои кибитки и отправляемся в путь. Я еду впереди, Алтер за мной в кибитке, крытой старыми рваными рогожами, на четырех разной величины колесах, ободья которых стянуты веревками и закреплены деревяшкой между спиц. Просмоленные ступицы, болтаясь на осях, скрипят, кудахтают и места себе найти не могут. Кибитку с трудом волочит высокая, тощая, длинноногая кляча с изъеденной спиной, сплошь покрытой коростой и гнойниками. Всклокоченная грива полна сена и пакли, вылезающей из ветхого хомута.

Моление у меня шло уже к концу: осталась лишь кое-какая мелочь, которой обычно не придают особого значения.

Но едва я покончил с молитвой, как снова началась борьба с дьяволом-искусителем. «Выпей, — стал он меня подзуживать, — хвати рюмочку! Подкрепись!» — «Что ты! — отбиваюсь я от него с укоризной. — Разве можно нарушать пост в такой день!» — «Глупости! — слышу я в ответ. — Что тебе сейчас до Навуходоносора? Есть худшие беды, и то на них внимания не обращают! Не будь дураком! Ты ведь стар, немощен… Сойдет!»