Философский камень - [28]

Филибер отпускал наследнице банкира принятые в таких случаях любезности, но сестры носили одинаковые чепцы и даже одинаковые украшения, и ему случалось принимать одну за другую — казалось, Бенедикте нравится нарочно его дурачить, Филибер громко чертыхался: за дочерью банкира можно было взять горы золота, а за племянницей — жалкие флорины.

Когда брачный контракт был почти уже составлен, Mapтин вызвал дочь в кабинет, чтобы назначить день свадьбы. Бенедикта не выказала ни радости, ни огорчения и, положив конец материнским поцелуям и другим изъявлениям нежности, вернулась в свою комнату, где вместе с Мартой занималась шитьем. Сирота предложила бежать; быть может, какой-нибудь лодочник согласится переправить их в Базель, а там уже добрые христиане, без сомнения, помогут им в дальнейшем странствии. Бенедикта, высыпав на стол песок из песочницы, задумчиво вычерчивала на нем пальцем русло реки. Светало. Она медленно стерла ладонью нарисованный маршрут, песок снова покрыл ровным слоем полированную столешницу, а нареченная Филибера встала и сказала, вздохнув:

— Я слишком слаба.

Марта не стала ее уговаривать — только кончиком пальца указала на стих, в котором говорится, что должно оставить дом и родителей для Царствия Божия.

Предрассветный холод заставил их укрыться в постели. Прильнув друг к другу в целомудренном объятии, они утешали друг друга, проливая слезы. Но потом молодость взяла свое, и они стали насмехаться над маленькими глазками и толстыми щеками жениха. Те, кого прочили Mapте, были не лучше: Бенедикта рассмешила ее, описывая плешивеющего купца, дворянчика, закованного в дни турниров в громыхающие доспехи, или сына бургомистра, дурачка, разряженного, точно манекен, вроде тех, что присылают из Франции портным, — в шляпе с пером и с полосатым гульфиком. Марте снилось в эту ночь, что Филибер, этот саддукей, этот амалекитянин с нечестивым сердцем, увозит Бенедикту в сундуке, который без руля и ветрил плывет по Рейну.

1549 год начался дождями, погубившими труды огородников; разлившийся Рейн затопил подвалы — яблоки и наполовину опорожненные бочки плавали в мутной воде. В мае сгнила в лесу еще не расцветшая земляника, а в садах — вишня. Мартин приказал раздавать бедным похлебку у входа в церковь Святого Гереона; христианское милосердие и боязнь бунта побуждали зажиточных горожан к такого рода подачкам. Но все эти напасти были только предвестниками более страшного бедствия. Надвигавшаяся с востока чума через Богемию явилась в Германию. Она странствовала не торопясь, под звон колоколов, точно императрица. Склонившись над стаканом кутилы, задули и свечу погруженного в книги ученого, служа обедню вместе со священником, как блоха, притаившись в сорочке гулящей девки, чума вносила в жизнь людей привкус бесстыдного равенства, едкое и опасное бродило риска, Похоронный звон разливался в воздухе назойливым гулом зловещей тризны; толпившиеся у подножья колокольни зеваки неотрывно глядели, как то сгибается, то вдруг всей своей тяжестью повисает на большом колоколе фигурка звонаря. У священников дела было невпроворот, у содержателей трактиров — тоже.

Мартин засел в своем кабинете, запершись словно от воров. Послушать его, выходило, что самый верный способ уберечься от болезни — это пить, соблюдая меру, добрый старый рейнвейн, избегать продажных девок и собутыльников, не высовывать носа на улицу и, главное, не расспрашивать, сколько человек еще умерло. Йоханна по-прежнему ходила на рынок и выносила помои; ее изборожденное шрамами лицо и чужеземный выговор никогда не нравились соседкам, а в эти зловещие дни недоверие обернулось ненавистью, и вслед ей неслись слова об отравительницах и колдуньях. Признавалась она в том или нет, но старую служанку втайне радовал этот бич Божий, и зловещая радость была написана на ее лице; напрасно, ухаживая за тяжело заболевшей Саломеей, она взваливала на себя самую черную и опасную работу от которой отказывались другие служанки, — хозяйка со стонами и плачем отталкивала ее, словно та подходила к ней не с кувшином, а с косой и песочными часами.

На третий день Йоханна не появилась у постели больной, и пришлось Бенедикте подавать Саломее лекарство и вкладывать в пальцы четки, которые та все время роняла. Бенедикта любила мать, вернее, ей не приходило в голому, что она может ее не любить. Но она всегда страдала от тупой и грубой набожности этой женщины, болтливой, как повитуха, и навязчивой, как кормилица, которая любит напоминать повзрослевшим детям об их лепете, горшках и пеленках. Стыдясь своей невысказанной досады, Бенедикта с удвоенным рвением исполняла роль сиделки. Марта приносила больной подносы и стопки чистого белья, но никогда не переступала порога комнаты. Найти врача им не удалось.

В ночь после смерти Саломеи Бенедикта, лежавшая в постели рядом с двоюродной сестрой, в свою очередь, почувствовала первые симптомы болезни. Ее мучила жестокая жажда, которую ей удалось обмануть, вообразив библейскую лань, припавшую к источнику живой воды. Судорожный кашель раздирал ей горло, она изо всех сил сдерживала его, чтобы не разбудить Марту. Сложив руки, она уже парила над кроватью с колонками, готовая вступить в светлый райский чертог — обитель Господа. Евангелические псалмы были забыты, из складок полога вновь выглянули дружелюбные лики святых. С небесных высот протягивала руки Дева Мария в лазоревых одеждах, и ее движение повторял прелестный толстощекий младенец с розовыми пальчиками. Бенедикта беззвучно каялась в своих грехах — вспоминала, как препиралась с Йоханной из-за порванного кружевного чепца, как отвечала улыбкой молодым людям, которые, проходя под ее окнами, поглядывали на нее, как хотела умереть, потому что была ленива и ей не терпелось попасть на небо, и еще потому, что устала выбирать между Мартой и родными, между двумя способами обращения к Богу. Увидев при первых лучах зари изможденное лицо сестры, Марта громко закричала.